Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

— Парк я оставлю себе, — твёрдо ответила она.

Здесь прошло её детство, и своды деревьев хранили сладостные воспоминания — полузабытые, полупридуманные. На ветвях могучего дуба летом подвешивали качели, и они взмывали в небо, унося Наташу к солнцу. Нет, парк ей был слишком дорог.

Перильца с балясинами затряслись — мужики вцепились в них кулаками. Прямо у своих ног Наташа видела нахмуренные брови — крыльцо возвышало её над толпою. Ещё один крестьянин поднялся по ступенькам и хотел было приблизиться к ней. Морозец прошёл по спине, рассыпавшись сотнею мурашек.

— Хорошо, хорошо, — проговорила Наташа, пятясь к дверям, — будь по-вашему.

Наташа, кутаясь в шаль, стояла на балконе.

Окна с этой стороны выходили не в парк, а в поля, которые по прихоти не то архитектора, не то хозяев прилегали почти вплотную к заднему двору. Лицо обдавал холодный и влажный воздух, солоноватый запах костра смешивался с запахом прелой пшеницы.

На горизонте курился дымок, и тёмные силуэты елей расплывались, словно задёрнутые кисеёю. Сиреневое наверху и розовое внизу небо расстилалось цветочными лепестками — лёгкое, гладкое, нежное. Уже показалась кромка солнца, и оно медленно выкатывалось, являя миру свой сияющий, обрамлённый короной лучей лик.

Проведённая в Лохматых Горах неделя с её размеренным течением времени, с днями, лишёнными тревог и как один похожими друг на друга, сделала всё прошедшее призрачным воспоминанием — пусть не светлым, как Наташино детство, но таким же далёким.

Она почти позабыла то, что так тревожило её прежде; и страх, и опустошённость, и раскаяние были лишь пустыми словами, которые она и не думала произносить. Остались только бесконечно долгие прогулки по парку, где деревья тихо шептали, шелестели ещё зелёною листвою, и столь же долгие вечера в библиотеке — какие-то книги не вывезли, а какие-то Наташа взяла из Радунишек, и теперь она часами могла читать романы.

Скрипнуло, отворяясь, французское окно, и из комнат выглянула Дуня-горничная.

— Вы не спите? — прошептала она.

Наташа качнула головой и приложила палец к губам. Не хотелось нарушать эту торжественную тишину, ведь рождение нового дня так было похоже на свершающееся таинство.

— Что делается-то! — Горничная вышла на балкон и затараторила: — Митрашка вечор ходил в лесок посмотреть, кто костры жжёт. Солдаты лагерем встали, ой, не к добру это!

Облачко столкнулось с выкатившимся из-за горизонта солнцем и окрасилось багрянцем.

— Неужели? — медленно произнесла Наташа, нехотя отрывая взгляд от неба и переводя его на веснушчатое лицо Дуни.

— Не врёт же он! Хотел вам сказать, да вы уж спать изволили.

Горничная выскользнула за дверь и снова притворила её, и Наташа осталась одна. Вопросы зароились в голове — сначала их было немного, но вскоре они закружили сотней назойливых мошек.

«Ехать? Опять? Опять распроститься со спокойствием и отправиться куда-то туда, где не будет ни счастья, ни радости? Где ничего не известно? — думала она. — Или, может, остаться: вдруг пронесёт, и не случится беды?»

На дворе показался Захарьич — Наташа перегнулась через перила балкона и следила за ним, стараясь избегнуть неприятных раздумий. Он дошёл до конюшни, скрылся за дверями, через минуту вышел и отправился к каретному сараю. Наверно, он, как и в Смоленске, спешил уезжать — и разве поможет им сейчас спешка, разве лучше будет им не здесь, а вдали от родных мест?

Наташа взялась за ручку двери, и лёд латуни обжёг пальцы. Тонкие деревянные перегородки да стекло — вот вся защита, которой дождётся Наташа. Бежать, торопить Захарьича, не медлить ни минуты! Иначе — конец, иначе — та бездна, которая так пугала Наташу ещё недавно.

Полупустые комнаты уже не казались такими заброшенными — стулья не стояли в чинном порядке вдоль стен, и чехлы не белели саванами. Дома и стены помогают — надо было остановить Захарьича.

Наташа бежала по лестнице, поднимая подол платья выше щиколоток и перепрыгивая через ступеньку. Даже если б она захотела уехать, — а какая-то часть её души хотела этого, как ни старалась Наташа уверить себя в обратном, — она заставила бы себя остаться. В её руках судьбы двух сотен крестьян, которые доверяли ей, которым она обещала столько всего и которых было решительно некому защитить, и покидать их нельзя. Правда, она и сама не понимала, чем поможет им, но отчего-то чувствовала, что остаться с ними — её долг. Возможно, она сама, того не замечая, придумала его, и никакого долга не существовало; возможно, то снова говорил в ней эгоизм — нежелание показаться безответственной; возможно же, она и впрямь была готова жертвовать своею безопасностью.

По двору сновали казачок и горничная девка, кучер закладывал бричку, а Захарьич молча, уперев руки в бока, смотрел за ними. Наташиного мнения опять никто не спросил. Почему-то камердинер, управлявший всей немногочисленной дворней, всё ещё считал Наташу несмышлёным ребёнком и отказывался повиноваться ей — только Кирилу Ивановича признавал он своим настоящим хозяином.

— Не страшно вам? — спросила Дуня, с узелком пробегая мимо Наташи.

— Нет, — ответила Наташа, и голос её дрогнул, а потом прибавила увереннее: — Ничуть.

«Зачем я соврала? — подумала она и почувствовала, как яркий румянец стыда заливает щёки. — Ведь я ужасно боюсь!» Но лицо горничной, до того хмурое и посветлевшее после Наташиных слов, дало ей понять: то ложь не позорная, то — ложь во спасение; и хотя не было в ней Наташиной заслуги, — слова сорвались с губ почти невольно, — вины в ней не было тоже.

— Не страшно! — проворчал Захарьич. — Коли не страшно, так, может, и уезжать не будем?

— Не будем, — ответила Наташа. — Я затем и пришла, чтобы сказать, что не нужно запрягать.

— Не будем! И правильно, и гори оно всё огнём! — не унимался старик. — И зачем тогда уехали из Смоленска? Из Радунишек? Могли бы и там остаться, разницы никакой!

Он всё распалялся: руки его дрожали, глаза горели лихорадочным огнём, и морщины на лбу становились ещё глубже и резче.

— Правда, Наталья Кириловна, лучше уехать, — добавила горничная. — Ей-ей, тут только хуже будет.

Спокойное выражение промелькнуло — и тотчас же сошло с её лица; напряжённая, нахмуренная, она выглядела сейчас такой жалкой. Казачок молчал, но тоже хмурился; если б не всегдашняя его неразговорчивость, он бы, пожалуй, не преминул посоветовать уехать.

Дуня была молочной сестрой Наташи; Митрашку Наташа видела каждый день; Захарьича помнила с самого рождения… Лохматогорских крестьян она впервые повстречала на прошлой неделе — и, в сущности, ничего о них не знала; они так и остались для Наташи гудящим роем, из которого никто не выделялся, и потому ни одного человека запомнить она не смогла.