Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

Любое из этих предположений, окажись оно правдой, означало бы испытание… Испытание — и очищение. Правда, она не знала, от чего ей надобно очиститься; только всякое очищение ведёт к одному — к концу.

Темнота, что ожидала её там, уже не казалась Наташе такой уж неприятной возможностью. Вечное спокойствие куда лучше непрестанного страха.

— Смотрите, барышня! — обернулся к ней Захарьич. — Вот и Горы!

Наташа выглянула из-под козырька. Бричка, действительно, миновала кованую ограду и въехала в приусадебный парк — стволы берёз колоннами поднимались к небу. Колёса застучали по мощёной аллее.

Проехали беседку возле заросшего пруда. Оранжевые настурции покинули клумбы и пятнами расцвечивали поникшую траву. Вдалеке виднелась кухня — и уже показывался большой дом.

Неведомой тоской защемило сердце; Наташа уезжала отсюда пятилетней девочкой, не знающей хлопот. Почему-то ей казалось, что тогда всегда сияло солнце — зелёные ли широкие листья клёнов освещало оно или переливающиеся сугробы. А больше ничего она и не помнила — только прогулки с нянькой по полям, лесам и парку.

Мелькнуло что-то малиновое — ужели человек, и опасения Наташи оправдались? Наташа увидала ещё одного человека. Ужели их там несколько — и с ними будет не совладать им? Она задрожала не от холода — от тревоги.

Малиновое — с синим!

Наташа обмерла и затаила дыхание… Мысли о конце улетучились, точно не было их; вернее, они остались, но приняли противуположное направление. Конец, приблизившись, перестал казаться желанным, а жизнь, которую Наташа по сю пору считала обузою — сделалась отрадою, потерять которую так не хотелось.

Синие мундиры носили французы. Встреча с ними — верная погибель.

«Назад», — хотела было приказать она, но язык не слушался. Оставалось надеяться на благоразумие слуг.

Ни кучер, ни Захарьич не тревожились — по меньшей мере не выказывали чувств. Бричка неслась, взмыленные разгорячённые лошади храпели и неслись — Демофонт приближался к смерти своей, не подозревая её.

Осталось меньше полуверсты, и всё меньше саженей отделяло Наташу от французов. Она зажмурилась — хоть не видеть их, хоть в воображении избавиться от угрозы, — и даже закрыла лицо ладонями, намокшими не от дождя, но от выступившего пота.

Слова молитвы срывались с похолодевших губ — оставалось только надеяться на милость Господа. Да не покарает длань твоя Наташу, да не окажется гибель мучительной… Господи, сохрани и помилуй — помоги рабе своей!

Бричка замедлила ход, плавно остановилась.

Наташа сидела не шелохнувшись и не решалась отнять руки от лица. Наверно, так чувствует себя попавший в силки зайчонок или воробей, которого вот-вот схватит кошка. Покорность судьбе — «Будь что будет» — и вместе с нею отчаянное нежелание покоряться причудливо смешивались, рождая в душе Наташи чувство, доселе неизвестное ей. Если б не страх, она, пожалуй, даже насладилась им — таким непривычным, похожим на радостное ожидание, когда все члены легонько трепещут, а дыхание чуть замирает.

Звенящую тишину прервало покашливание. Разрывающиеся ядра в Смоленске напомнило оно Наташе — так же несло оно гибель и такое же вызывало смятение.

Наташа открыла глаза и обернулась. Дыхание прерывалось, и слышны были глухие удары сердца.

Подле брички стоял, заглядывая под опущенный кожаный козырёк, мужчина — не то что бы старый, но уже с заметной проседью в усах и тонкими лучиками морщин возле век. Смуглое скуластое лицо его делалось ещё шире от добродушной улыбки.

— Смею предположить, — начал он, — что вы хозяйка сего имения?

Наташа едва заметно кивнула. Если отпустить пойманную бабочку, не сразу раскроет она крылья и взмоет в небо — посидит секунду на ладони, не веря своему счастью. Неужто услышаны её молитвы, и пощадили небеса Наташу? Не может этого быть… верно, закралась ошибка!

Но ошибки не было — если не считать за неё то, что Наташа приняла поначалу этого мужчину за француза.

Незнакомец говорил по-русски чисто и бегло — иностранец, даже проживи он в России лет десять, так бы не сумел. Да и чёрно-оранжевая ленточка ордена указывала если не на происхождение воина, то по меньшей мере на подданство. А синий мундир… Что ж, Наташа никогда не умела различать их — выпушки, петлички, даже цвет сукна не говорили ей ровным счётом ничего; она знала только, что коричневый доломан — признак Ахтырского полка, в котором служил Анатоль.

— Позвольте представиться: Владимир Николаевич Алсуфьин, штабс-ротмистр Польского уланского полка.

Напряжённо поднятые плечи Наташи переставали дрожать, дыхание делалось ровным, и она снова робко наклонила голову.

Штабс-ротмистр щёлкнул каблуками и поклонился. Давно с Наташей не обращались так — вежливо, но не подобострастно. Только хорошо образованный человек способен не сказать ничего особенного, но даже голосом своим выказать уважение — крестьяне же, в число коих входил и Захарьич, не отличались подобным умением.

— Не соблаговолите ли пройти в дом? — сказала Наташа.

Становилось теплее: не только выглянувшее из-за туч солнце согревало озябшую путешественницу, но и понятное — конечно, лишь отчасти, — положение освобождало Наташу от липкого страха, обволакивавшего её мокрой простынею. Он — гость, она — хозяйка; это — правильное течение жизни, наконец-то вернувшейся в своё русло.

Владимир Николаевич отворил дверцу брички. Он, должно быть, тоже истосковался по хорошему обществу: учтиво поклонился, протянул Наташе руку в перчатке, спросил, не устала ли она в дороге…

Завязался разговор — настоящая светская беседа из дюжин ни к чему не обязывающих, но от этого ничуть не менее приятных, вопросов. Знакома ли Наташа с N*? Знаком ли он с K*? Бывала ли Наташа в Москве — он оттуда родом? А приезжал ли он в Гродно? Неужели правда, что полк их несколько лет подряд квартировался в Гродненской губернии? Ах, как это приятно! как тесен мир! какие неожиданные бывают совпадения!

Наташа болтала и смеялась, совершенно не думая о том, что привело нежданного гостя, надолго ли он приехал и насколько прилично его присутствие рядом с нею.

Между тем они подошли к усадьбе. И главное здание, и флигель выглядели запущенными: штукатурка слезла с балконов, кое-где виднелись разбитые окна, а распахнутые ставни стучали о стену. Наташа погрустнела, уголки губ опустились сами собою, вопрос так и остался недоговоренным.

Всё здесь навевало невесёлые мысли о скоротечности бытия. В Радунишках она видела гравюру с видом на этот дом: величественные колонны дышали спокойствием, и статуя Гестии у крыльца созерцала тишину умиротворения и, казалось, вечно могла охранять её… Теперь же плющ полностью скрывал античную богиню, оставляя открытым только мизинец на ноге.