Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

Захарьич тяжёлыми шагами вышел из комнаты. Куда он пошёл? Не всё ли равно, если ничего уж не сделать?

Улица полнилась народом.

Летели со всех ног горожане — пока немного, но с каждою секундой всё больше становилось их. Мещанки в пёстрых одеждах собрались у крыльца одного из домов и, размахивая руками, обсуждали что-то. Уже показались экипажи — неуклюжий дормез катился по мостовой, и врассыпную разбегались от него люди. Яркая картинка, точно на лаковых шкатулках, разворачивалась театральным действием — трудно было поверить, что всё это происходит наяву.

Дым застилал небо. Оно чернело грозовой тучей, багровые всполохи временами окрашивали его, точно весь город предали геенне. Купола храма отражали языки пламени — ярко-оранжевые, казались они раскалёнными углями.

Наташа схватилась за кромку подоконника — так крепко, что выступали красные прожилки на сгибах пальцев.

Ядро влетело в дом напротив — пробило крышу. Жёлтую краску пронзила молния трещины, облачко пыли смешалось с чадом и пеплом. Наташа охнула, отшатнулась от окна и невольно взглянула на потолок.

Маленькая чёрная муха билась о стекло, и в перерывах между канонадами её жужжание звучало тихо и жалобно.

«Не вылетит, — подумала Наташа. — И я не уеду отсюда». Холодная испарина выступила на лбу: безысходностью и отчаянием веяло от этой догадки. Неужто — конец? И прекратится её жизнь? И ничего больше не будет — только вечная пустота, и холод, и покой?..

«Господи! — взмолилась она. — Ужели не изменить этого?» За что, в самом деле, выпало ей столько несчастий?

Она вдохнула и выдохнула, стараясь рассуждать более здраво, — но только ничего, кроме вопросов и стенаний не шло на ум.

— Бричка готова! — возвестил камердинер, войдя в комнату, и прибавил: — Скорее, кабы не слишком поздно было!

Наташа с трудом оторвала взгляд от окна и последовала за Захарьичем — как во сне, когда надобно скрываться от чудовища, а ноги едва повинуются тебе.

Нет ничего хуже езды на своих — на долги́х — лошадях в конце августа, да ещё и в открытом экипаже. Дорогу размывает, холодные капли дождя и брызги из-под колёс летят в лицо, и конца путешествия ждёшь уже не как подарка — как избавления от несправедливо наложенной кары.

Бричка снова увязла в грязи, дёрнулась и остановилась.

Захарьич и кучер кряхтели, ругались сдавленным шёпотом, высвобождали колесо из наполненной вязким месивом ямы. Если б не этот противный мелкий дождь, давно бы они добрались до дому! Если б не он, Наташа бы не продрогла и не простыла, и отяжелевшая голова не ныла бы так сильно.

А если б не треклятые перемены в её жизни — как было бы хорошо!

Роились воспоминания — навсегда ушедшее оживало в сердце, и красочные образы затмевали унылое настоящее.

…Четвёрка почтовых лошадей, мчащих карету в Петербург, туманным видением предстала перед Наташей. Несколько лет назад ехали они с отцом в столицу — благословенное время, беспечное, счастливое, далёкое.

Всё ей было в диковинку. Широкий бульвар с липовой аллеей посередине, по которому они гуляли чуть ли не каждый день, манил своею оживлённостью. Незнакомые лица — увидишь их на секунду и больше не встретишь — совсем не то, что выученные наизусть физиономии дворовых. Наташа смотрела на прохожих, оборачивалась и провожала их глазами; пусть их думают, что хотят о её воспитании — когда-то она ещё увидит эту бурлящую толпу?

…Алый бархат театрального занавеса поднимался, открывая просторную сцену. Музыка, оглушительно-громкая, обволакивала Наташу, унося ту в невиданные дали. Плакали скрипки, ликовали трубы, литавры бились, как сердце в минуту беспокойства. Дидло и Семёнова, Фингал и Федра, балеты, трагедии, водевили между ними — как не удивляться, как не восхищаться — и как позабыть теперь то, что, верно, никогда уж не повторится?

…Мириады янтарных огней, отражаясь в зеркалах, освещали бальную залу. Золотые подсвечники, золотые снурки на доломанах и эполеты, золочёная лепнина на стенах сияли лучами восходящего солнца, а беломраморные колонны устремлялись ввысь, и их капители казались совсем крохотными.

— Почтите меня танцем с вами!

Кавалер кланялся ей, Наташа приседала в глубоком реверансе, и мазурка или котильон начинали кружить их по начищенному паркету. Полонезы Наташа не любила: слишком медленные и чопорные танцы не годятся, когда недели через две придётся покинуть столицу и хочется насладиться кипящей жизнью — не размеренно бегущими водами широкой реки, а бушующими морскими волнами.

Наташа знала, что Нева иногда выходит из берегов, ревёт, мечется, точно живая, — Неман в родных Радунишках ни разу не разливался так сильно. Только тогда лёд сковывал столичную реку, и воды её не лизали гранитных набережных. А как хотелось взглянуть на эдакие перемены! Спокойствие решительно не нравилось Наташе — движение и волнение куда лучше его!

…Когда завершался бал или театральное представление, стояла поздняя ночь. Мотыльки снежных хлопьев поблёскивали в свете масляных фонарей, а затем опускались на воротник отцовской шубы, покрывая его перламутром. Тёмно-синее небо куполом накрывало город, заснувший, но готовый через несколько часов проснуться вновь, чтобы начать новый день — веселее, ярче, счастливее предыдущего.

А теперь?

А теперь мышастое небо давило, — пожалуй, больше пуда весило оно, — опускало облака на макушки деревьев. Вместо галантного кавалера на козлах теснились Захарьич, казачок и кучер. И Наташа не знала, что сулил ей завтрашний день — как не знала, что случится в следующий час.

Случиться могло многое.

— Фельдфебель вчера проезжал, — рассказывала смотрительша на одной из станций, удивлённо поднимая брови, — уж такого наговорил, заснуть страшно! Не токмо французы почту грабят, — крестьяне бунтуют!

Каждую минуту Наташа озиралась по сторонам — не видно ли кого? Положим, ей самой всё одно, но жалко было слуг, которые бы тоже пали от руки разбойников… А может, Лохматые Горы уже разграбили? А может, брата убили? А может?..

Найди она ответы на эти вопросы, легче бы ей не стало. Она была почти уверена в том, что хоть на один из них будет положительным — и что с нею станется?

Но были и вопросы, ответы на которые узнать хотелось.

Зачем в Наташиной жизни был Петербург — да и для чего, в сущности, была вся её прежняя жизнь? Она так разительно отличалась от жизни нынешней, что Наташа, наверно, могла бы поверить, будто всё это прочла в романе.

Не затем ли Фортуна показала Наташе, каково настоящее — или кажущееся таковым Наташе — счастье, чтоб посланное злосчастие оказались совсем непосильными?

Или наоборот — мойра перепутала нить затем, чтоб Наташа оценила то, что казалось ей обыденностью?