Яэль Киршенбаум - Миръ и мiръ

А вот ещё какая история приключилась. Было это давно, лет семь назад. Знаете город Шёнграбен?.. Так вот…

На следующий день ремонтёры решили отбыть. Владимир Николаевич никак не объяснил Наташе их скорый отъезд, но она понимала: делать им здесь нечего, задерживаться не до́лжно. Как ни желала Наташа помочь им, — и как ни боялась прослыть прижимистой, — лошадей продать она не могла. Вдруг ей снова придётся уезжать — где тогда в спешке достать коней?

У неё не выходило отделаться от ощущения, что она поступает неправильно — в этом ли или в чём другом.

Пустой взгляд скользил по стенам комнаты, и мысли теснились в голове, ворочались, перетекали из одной в другую. Что-то было в них одинаковое — и именно оно тяготило сейчас Наташу.

Давайте, и воздастся вам. А она не проявила и толики щедрости: из пары лошадей можно было продать — а ещё лучше подарить — хоть одну.

Возлюби ближнего своего, как самого себя. А они с отцом просто оставили зависящих от них беспомощных людей там, в Гродненской губернии, которую, должно быть, уже захватили враги, — бросили их на произвол судьбы, и то, что с ними станется, тяжким грехом ляжет на Наташину душу.

Взор зацепился за картину на стене. Наташа прищурилась, потом подошла поближе. Зачем картину оставили в брошенном доме, было ясно: она не отличалась особой красотой или изяществом, да и изображённые на ней предметы сочетались плохо.

Откинутая крышка шкатулки, словно разинутый рот, обнажала пунцовый атлас, и несколько ниток жемчугу свешивались на стол. Подле художник зачем-то нарисовал улитку: она ползла по непокрытой столешнице, оставляя дорожку слизи. Зеленоватые рожки-усики вот-вот дотронутся до вазы, и улитка вздрогнет, остановится и спрячется в раковину.

В вазе стояли цветы — свежие, точно только что сорванные; даже роса не успела сбежать с их листьев. Белые лепестки звёздами светились в полутьме потемневшей со временем картины, а жёлтые серединки выдавались вперёд, как сложенные для поцелуя губы.

Наташа провела пальцами по шероховатому маслу и вздохнула.

Цветы открыли ей ответ — и, пожалуй, неведение было куда лучше. Прежде она могла полагать, — или хотя бы надеяться, — что вины её нет, что таковы обстоятельства и что тревожиться не о чем. Теперь же Наташа поняла: она думала только о себе, её не заботил более никто.

«Разве ж таким должен быть человек? — размышляла она. — Ведь говорят, что надобно помогать, надобно всех, совершенно всех, любить…»

Наташа решила исправляться — и начать сей же час, не медля ни секунды; только что делать, она пока не придумала.

Может, Захарьичу дать вольную — и казачку заодно?.. Достать гербовую бумагу, написать прошение, куда-то его отвезти, потом ещё ждать решения — она плохо знала, что требуется в таком случае, но была наслышана о сложностях, да и сейчас, пожалуй, эта канитель затянется ещё больше. И, кроме того, чем они займутся? Чем будут зарабатывать себе на пропитание и на крышу над головой?

Пару лет назад отец хотел отпустить братнина дядьку — в благодарность за воспитание такого прекрасного юноши. Тот отказался: почему-де барин не ценит его? Зачем-де гонит от себя? Захарьич, пожалуй, тоже воспротивится — а если Наташа не прислушается к его возражениям, доброе дело превратится в дурное.

Нет уж, с вольной стоит повременить.

В комнату вошёл Захарьич — лёгок на помине!

— Крестьяне тутошние, — сказал он, — бунтуют.

— Как — бунтуют?

— Обыкновенно как! Пришли, с вами хотят поговорить. Уж я их гнал, а они никак не уйдут. Упрямые такие: хотим барышню видеть, и ни в какую. Да вот сами взгляните!

Он проковылял к окну и отдёрнул штору; Наташа проследовала за ним и посмотрела на двор.

Перед усадьбой, колыхаясь неспокойною водою, толпились крестьяне — и мужики, и бабы. Они всё стекались и заняли не только небольшую площадь перед парадным крыльцом, но и дорожки, ведущие в парк. Должно быть, не только жители ближайшей деревни появились здесь — пришили даже крестьяне из отдалённых поселений. Иначе не набралось бы и полусотни человек — а Наташа видела сейчас не меньше полутораста.

Если б окна не забыли выставить, пожалуй, она слышала бы сейчас отдельные слова, — но до неё доносились лишь нечёткие гул и ропот. Наташе оставалось только гадать, чем недовольны крестьяне — и как она может успокоить их.

— Чего им надо? — спросила она Захарьича.

— Да кто ж знает, — пожал он плечами.

— Поди принеси мне шляпку; я спущусь к ним.

Вот он — счастливый случай! Как скоро представился он Наташе — даже странно, отчего Фортуна сжалилась над нею. Ведь это прекрасная возможность помочь стольким людям, и ей, верно, не придётся слишком усердствовать.

Захарьич вернулся со шляпкой, и Наташа поспешила миновать анфиладу и сбежала по лестнице во двор.

От волнующейся толпы её отделяли лишь перила с тонкими точёными балясинами, но подобная ненадёжная защита отнюдь не беспокоила Наташу: она и представить не могла, будто крестьяне способны навредить ей.

— Чего же вы хотели? — крикнула она.

Гул, в котором Наташа разбирала единственное, чаще других повторяющееся слово царь, прекратился. Люди расступились, подпуская к крыльцу старика; седая борода его развевалась на ветру, как паутинка в осеннем лесу.

— Слух ходит, — начал он, — что царь наш хочет всех крестьян отпустить. Что ж, правда это али нет?

— Я ничего такого не знаю. Но если это окажется правдою, то я только рада буду вашему счастию…

— А как же земля?

— Земля, верно, вам достанется.

Если б Наташа была царём, то распорядилась бы именно так: ни ей, ни другим дворянам земля ни к чему, ведь пахать и сеять они не умеют, а для крестьян это занятие естественное, самою природою предназначенное их сословию.

— А хлеб, хлеб-то как? — воскликнул кто-то.

— Какой хлеб? — удивилась Наташа.

— Да хлеб, который тебе в амбары свозим, а себе не оставляем, — объяснил старик.

— Я, право, не знаю.

— Да себе заберёт, как пить дать! — крикнул кто-то.

— Должно быть, хлеб… — хотела было отвечать Наташа, сама пока не зная, что ей говорить, но её не слушали.

— Ну, уж это будет не честно! — зароптала толпа, и несколько мужиков приблизилось к крыльцу. — Это не по совести!

Наташа отпрянула: злоба и ярость искажали лица мужиков, сжимались кулаки, всё громче становился шум — и не по себе делалось Наташе, и снова начал подниматься страх — который раз за минувшие недели?.. И сколько раз ей ещё придётся терпеть его?

— Хлеб, пожалуй, тоже вам, — пролепетала она.

Крестьян было не остановить. Плачущий бабий голос спрашивал, отменят ли рекрутчину; другие просили убрать барщину и оброк; третьи и вовсе требовали передела земли — пускай Наташа передаст им часть парка.