Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

– Хотела тебя повидать. Ты не занята?

– Ничуточки, идемте в кухню!

В простой по-деревенскому кухне, освещенной несколькими свечами, девушка сразу принимается готовить кофе на медленном огне. Чуть больше года назад она спала в дортуаре среди других истеричек. Жанну определили в Сальпетриер после того, как эта миниатюрная, хрупкая, нервная девочка, доведенная до отчаяния эпилептическими припадками и побоями от матери-пьянчуги, бросилась в Сену. Ее спасли проститутки, проходившие мимо по набережной. В отделении Шарко она провела два года и там открыла для себя, что такое танец, освоилась с собственным телом, которое вдруг заняло место в окружающем пространстве, явив грацию, красоту движений, только и ждавшую быть явленной. Выйдя из больницы, Жанна поселилась на Монмартре и продолжила танцевать – в трактирах и кабаре, повсюду, где находилась сцена, на которой можно было забыть о детстве, чуть не закончившемся для нее погибелью. С тех пор Жанна два раза приходила в Сальпетриер – в гости. Она вытянулась и обрела стать, овальное лицо с бархатисто-карими глазами косули и дерзко вздернутой верхней губой привлекало взоры и внушало симпатию – на эту девушку, печальную, но чарующую, хотелось смотреть, наблюдать за каждым движением; ее образ долго не шел из головы у тех, кто встречался с ней.

– Кажется, у нас сахар закончился, мадам.

– Ничего страшного. Присядь.

Жанна, протянув Женевьеве чашку, усаживается напротив за маленький деревянный стол. Сестра-распорядительница охватывает двумя ладонями чашку, в которой исходит паром кофе. Ни шляпку, ни плащ она так и не сняла.

Из окна видны пересекающие площадь Пигаля фиакры.

– Средопостный бал уже прошел в этом году, мадам?

– Нет, будет через три дня.

– О… Девчонки, наверно, ждут не дождутся.

– Да уж, все в предвкушении.

– А как поживает Тереза?

– Как всегда. Вяжет.

– Я до сих пор ношу шали, которые она мне связала. Смотрю на них и улыбаюсь.

– Ты сохранила вещи из Сальпетриер? Разве они… не навевают грустных воспоминаний?

– О нет, мадам. Мне нравилось в Сальпетриер.

– Правда?

– Без вас и без доктора Шарко… я бы ни за что не выкарабкалась. Мне стало лучше только благодаря вам.

– Но… сейчас, когда уже прошло столько времени… неужели тебе не вспоминается ничего плохого?

Девушка смотрит на Женевьеву с удивлением, задумывается ненадолго и отворачивается к окну, обронив:

– Там, в Сальпетриер, я впервые почувствовала, что меня любят.

Женевьева тоже смотрит в окно. Она чувствует себя виноватой оттого, что пришла сюда и задает такие вопросы, – виноватой вовсе не перед Жанной, а перед Сальпетриер. Ей кажется, что тем самым она предает больницу. Раньше ей не приходило в голову ставить под сомнение тамошний режим и лечебные практики. До сих пор у этого заведения не было лучшего защитника, чем Женевьева, даже среди интернов. Она чрезвычайно высоко ценила врачей, создавших Сальпетриер серьезную репутацию, и до сих пор относится к ним с уважением. Но сомнения уже не дают ей покоя. Как можно столько лет верить во что-то, а потом вдруг поколебаться в своей вере? Чего сто́ят убеждения, которые не выдерживают критики? Бессмысленно за них цепляться, это значит не уважать себя, а стало быть, ей ничего не остается, как отказаться от своей присяги на верность Сальпетриер, чьи достижения она всегда отстаивала.

Женевьева думает о Луизе. Когда сегодня утром поезд прибыл на вокзал, она села в первый же фиакр, направлявшийся в сторону Сальпетриер, а выйдя из него у ворот, сразу поспешила к лекторию и еще не успела пройти за распашные створки, как услышала доносившиеся из-за них крики Луизы, а как только вошла в зал, первое, что ее поразило, это полное бездействие собравшихся там мужчин. Луиза лежала на сцене, дергаясь всей левой половиной тела, кричала, звала на помощь, и никто из этих мужчин не сделал к ней ни шага, будто картина женского отчаяния обратила их в камень. Женевьева уже поняла, что происходит, – издалека было видно, что правая половина тела девушки неподвижна. Она взбежала на сцену, растолкав оцепеневших зрителей, и в неосознанном порыве обняла Луизу. Для нее это было внове – никогда в жизни она не обнимала пациенток, да и вообще никого, кроме сестры. Бландина была последней, кого Женевьева заключала в объятия.

Она сидела, прижимая к себе Луизу, до тех пор, пока та не перестала биться в рыданиях. После этого лишившуюся сил девушку отнесли в дортуар, а Шарко извинился перед ошеломленной публикой.

Тем же утром, чуть позже, Бабинский объяснил Женевьеве, что во время сеанса гипноза они зашли дальше обычного, и искусственно вызванный истерический припадок оказался значительно сильнее, вследствие чего Луизу постигла правосторонняя гемиплегия. «С исследовательской точки зрения это весьма примечательно и любопытно, мы займемся подробным изучением результатов, а на следующей публичной лекции постараемся обратить паралич вспять». Эти слова Бабинского вызвали у Женевьевы неприятный холодок. Усталость, накопившаяся за две ночи, проведенные в поезде, лишь усиливала тревогу, а после того, что сказал ей отец, она чувствовала себя уязвимой, беспомощной и не способной здраво мыслить. В итоге сестра-распорядительница решила погрузиться в работу, занять голову привычными обязанностями, чтобы больше не думать. Только ближе к вечеру, когда две умалишенные упомянули в разговоре юную Жанну Бодон и Женевьева случайно это услышала, ее посетила идея навестить девушку, которая лечилась в Сальпетриер и вернулась к нормальной жизни. Женевьеве необходимо было поговорить с кем-нибудь, кто знал ситуацию изнутри.

В кухне Жанна встает и открывает одну за другой дверцы шкафа в поисках коробка спичек. Находит, достает из кармана передника сигарету и прикуривает. Стоя напротив, она с интересом наблюдает за белокурой женщиной, с которой общалась каждый день в течение двух лет. Женевьева по-прежнему смотрит в окно. Маска суровости, казалось бы, навек приросшая к ее лицу, исчезла, и теперь на нем только печаль.

– Вы изменились, мадам Женевьева.

– Правда?

– Взгляд у вас теперь совсем другой.

Женевьева делает глоток кофе и кивает, не отводя глаз от чашки:

– Может, и так.

После полудня жизнь в Сальпетриер скрашивает солнце, то и дело выглядывающее из-за туч. Дождь, который, казалось, зарядил навсегда, все-таки прекратился, и одни женщины пользуются этим, чтобы прогуляться в парке, другие идут в часовню. Опустив очи долу перед Девой Марией или Христом, они молятся – безмолвно либо шепотом, – просят об излечении, о милости для своих мужей и детей, чьи лица стерлись из памяти, а иные возносят молитвы безо всякой причины, просто ради того, чтобы кто-нибудь их услышал, как будто докричаться до Господа больше шансов, чем до какой-нибудь медсестры или соседки по дортуару.