Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

– Да.

Луиза нервно теребит правую руку левой, на лице застыло выражение нерешительности. Через несколько мгновений она вдруг хватает край одеяла и резко натягивает его на голову. Теперь на подушке видна только масса густых, спутанных волос.

Эжени разворачивается, вытянув руку к своей койке, будто в поисках опоры, и чуть не падает на нее, неуклюже опустившись в последний момент на краешек матраса. Другой ладонью она закрывает лицо, тяжело дыша.

Женевьева не осмеливается пошевелиться. В тот самый момент, когда она поняла, что происходит, у нее остановилось дыхание – она действительно не дышала несколько секунд и не сразу это заметила. Одно дело все разложить по полочкам у себя в голове, другое – быть свидетелем настоящего чуда, увидеть его со стороны.

Она подходит к Эжени. Та сидит, поникнув и сгорбившись, но, услышав стук каблуков, поднимает бледное лицо, а узнав Женевьеву, выпрямляет спину.

– Я видела, что ты только что сделала.

Две женщины мгновение смотрят друг другу в глаза. Они не разговаривали с того вечера, когда Эжени сообщила Женевьеве, что ее отец упал и расшибся. Эжени и сама удивилась тому, как было получено это послание. Тогда они с Женевьевой целый час ждали визита духа в одиночной палате, и ничего не происходило, а потом вдруг вся палата будто налилась свинцом, и тело сковала неодолимая усталость. Эжени казалось, на все вокруг давит бремя – на предметы мебели, на пол и стены, на дверную ручку, которую Женевьева не смогла повернуть, когда хотела выйти из палаты. Бландину она не видела – на этот раз дух девочки описывал ей картинки, и они обретали форму перед глазами Эжени. Это было как галерея цветных фотографий, как альбом, пролистанный у нее перед глазами, но картинки казались живыми, настоящими, на них отчетливо просматривались мельчайшие детали. Эжени видела дом месье Глеза – отца Бландины и Женевьевы, – кухню и стол, за которым он ужинал, тело старика, лежащее ничком на плиточном полу, и разбитую левую бровь. Еще она видела кладбище, две могилы, матери и дочери, и желтые тюльпаны, положенные на них вдовцом. В голове звучал настойчивый голос Бландины – она повторяла, что нужно убедить Женевьеву поверить ей, и Женевьева в конце концов поверила. Сестра-распорядительница выскочила из палаты, и Бландина исчезла вместе с ней. После этого Эжени, упав на койку, не могла заснуть до утра. Явление духа ее взволновало как никогда раньше. Она едва начала привыкать к тому, что видит покойников и слышит их речи, а теперь оказалось, что она к тому же способна видеть места и сцены, которые определенно не являются предметом ее воображения. Эжени почувствовала себя инструментом в чужих руках; ее словно лишали собственной воли и личности – использовали ее энергию и способности для того, чтобы передать послание, и уходили, оставив опустошенной, когда в ней больше не было нужды. Она никак не контролировала происходящее и не понимала, почему должна терпеть эти странные приступы, изнуряющие ее физически и психически; в своем даре Эжени больше не находила смысла.

С тех пор ее не отпускал страх. Возникли новые вопросы, и единственного человека, способного дать на них ответы, не было поблизости. Его нужно было искать на улице Святого Иакова.

Женевьева замечает, что в их сторону смотрят обитательницы дортуара, и, напустив на себя привычный всем суровый вид, указывает Эжени пальцем на койку:

– Заправь постель.

– Что?..

– На нас все смотрят. Мы с тобой не можем тут болтать, как две подружки. Заправляй кровать, пока я говорю.

Эжени тоже замечает внимательные взгляды медсестер, кое-как поднимается на ноги и начинает взбивать пуховую подушку. Женевьева на ходу выдумывает указания, строго качая пальцем.

– Я видела, что ты сделала для Луизы. Это было удивительно.

– Едва ли.

– Хорошенько заправь простыню между матрасом и кроватной сеткой. Почему ты сказала «едва ли»?

– Потому что нет в этом ничего удивительного. Я просто слышу голоса, вот и все.

– Это дар, о котором мечтают все люди.

– Я бы отдала его первому встречному, если б могла. Этот дар ничего не приносит, кроме опустошения. Он бесполезен. Что мне делать, когда заправлю кровать?

– Заправляй другую.

Обе женщины переходят к следующей койке. Эжени опять взбивает подушку, расправляет простыни и одеяло; Женевьева продолжает отдавать указания.

– Ты ошибаешься, если думаешь, что твой дар бесполезен.

– Я не знаю, чего еще вы от меня ждете, после того как получили доказательства, которые вам были нужны. Вы поможете мне или нет?

Девушка яростно бросает подушку на матрас. Санитарки уже не выпускают их обеих из виду, и особенно внимательно наблюдают за Эжени. В глазах у всех тревога, руки опущены в карманы передников на случай, если понадобится быстро достать пузырек с эфиром.

Но напряженное ожидание долго не длится – вдруг в душной тишине раздается заполошный крик:

– Мадам Женевьева!

В дортуар вбегает медсестра, на ее переднике видны пятна крови. Умалишенные бросают все дела и смотрят, как перепуганная медсестра спешит к начальнице между рядами коек.

– Мадам, идемте скорее!

– Что случилось?

– Тереза! – Медсестра, смертельно бледная, останавливается напротив Женевьевы. – Доктор сказал, что Тереза здорова и может покинуть больницу.

– И что же?

– Она вскрыла себе вены ножницами.

Дортуар наполняется паническими воплями – одни умалишенные вскакивают и топают ногами на месте, другие падают на койки; санитарки пытаются угомонить растревоженных пациенток. Предпраздничная атмосфера мгновенно улетучивается. Луиза выныривает из-под одеяла, на лице – растерянность:

– Что с Терезой?

Женевьева чувствует удушье. Кутерьма, поднявшаяся вокруг, парализует ее, она уже не способна ничего контролировать. Хрупкое равновесие, которое ей удалось установить в отделении истеричек, нарушено, и все неумолимо катится под уклон.

– Мадам, идемте же!

Голос медсестры возвращает Женевьеву к действительности – она уходит торопливым шагом. Эжени провожает ее взглядом, прижимая к груди подушку. У девушки за спиной тихо плачет Луиза. Эжени тоже хочется плакать, но она себе запрещает и, устало опустившись на койку, отворачивается к окну. Вдалеке на поляну из просвета в тучах льются солнечные лучи.

Женевьева стучит в дверь три раза и ждет, заложив руки за спину. Большие пальцы нервно крутятся один вокруг другого. За окнами уже сгустились сумерки; в больничных коридорах тишина.

Наконец из кабинета отзываются:

– Войдите!

Женевьева поворачивает дверную ручку. За рабочим столом в глубине помещения сидит, слегка наклонившись вперед, мужчина и дописывает пером последние строчки.