Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

В дортуаре остаются те, кто еще не закончил приготовления к балу. Солнечные лучи, падая из окон, освещают сидящих на койках женщин, которые делают последние стежки, приводя в порядок костюмы, отрезают, подгибают, подшивают, подклеивают, разглаживают ткани и кружева, кто в одиночестве, кто в веселых компаниях. Бал состоится через три дня, все охвачены нетерпением – то тут, то там кто-нибудь заливается нервным смехом от избытка чувств.

В уголке дортуара, вдали от рукодельниц, Тереза сидит на койке Луизы и поглаживает девушку по волосам. Самая старшая среди умалишенных, отложив вязание, присматривает за младшей. Луиза лежит на спине, левой рукой придерживая на груди правую, парализованную; ладонь Терезы ласково скользит по густым темным волосам. Со вчерашнего дня девушка не произнесла ни слова, молчит и блуждает невидящим взглядом по дортуару. Медсестры регулярно пытаются ее чем-нибудь накормить – приносят кусок хлеба или сыра, даже раздобыли где-то плитку шоколада, но Луиза отказывается есть. Глядя на нее, неподвижную под одеялом, можно подумать, что у нее парализовано все тело.

С соседней койки за ними наблюдает Эжени. Вчера по распоряжению Женевьевы ее перевели в общую спальню, и она оказалась здесь одновременно с Луизой, когда девушку в полуобморочном состоянии принесли интерны. Ошеломленная Тереза, бросив вязание, кинулась тогда к своей подопечной, которую после гипнотического сеанса было не узнать: «Ох нет! Луиза, бедняжечка, что с тобой стряслось?!» Сдерживая слезы, Тереза пыталась помочь интернам уложить девушку-подростка на койку. В дортуаре сразу поселилась печаль, и потому сегодня с утра женщины рады немножко развеяться.

Эжени сидит на койке по-турецки, скрестив руки на груди. Глядя на Луизу, она чувствует, как внутри поднимается волна гнева, но понимает, что ничего не может сделать. Как выразить протест медсестрам, врачам, тому самому врачу, всей больнице, если, сто́ит лишь повысить голос, ее сразу запрут в одиночной палате, а то и прижмут платок с эфиром к лицу.

Она переводит взгляд за окно. Вдалеке умалишенные гуляют по аллеям, расцвеченным лучами солнца, и сразу оживают детские воспоминания о том, как родители водили ее в парк Монсо. Весной и летом по воскресным дням они бродили по главным аллеям и по тенистым тропинкам, смотрели на фонтаны и колоннады, пересекали белокаменные мостики с перилами, встречая на своем пути других детишек, женщин в чудесных нарядах, респектабельных господ, что-то вещавших и отбивавших ритм тросточками. Еще Эжени вспоминает о семейных пикниках на лужайках, о том, как ладони пахли свежей травой, о толстой шершавой коре восточного платана, о чириканье воробьев, порхавших с ветки на ветку, о праздной толпе – целом облаке из кринолинов и зонтиков от солнца, о стайках детей, гонявшихся за собачками, о черных цилиндрах и шляпках с цветами, о безмятежном покое огромного парка, где время будто застыло, где жизнь казалась прекрасной; о временах, когда они с братом еще могли наслаждаться настоящим, не страшась будущего.

Эжени отгоняет воспоминания, тряхнув головой. По натуре она не склонна к меланхолии, но вороха ярких картинок, взметнувшегося в памяти, оказалось достаточно, чтобы повергнуть ее в оцепенение, и освободиться от него не было сил.

Луиза на соседней койке наконец поворачивает лицо – бледное, круглое, сейчас похожее на луну, – к Терезе.

– Теперь он никогда меня не полюбит, Тереза.

Та, поначалу удивившись, а затем обрадовавшись, что девушка наконец-то заговорила, с улыбкой вскидывает брови:

– Кто?

– Жюль.

Вязунья сдерживается, чтобы в очередной раз при упоминании этого имени не закатить глаза к потолку, и нежно гладит Луизу по волосам.

– Он ведь тебя уже любит, ты сама говорила.

– Да, но… не так.

– Тебя вылечат. Я видела, как Шарко справлялся с параличом.

– А если со мной не получится?

Тереза молчит. Она солгала – за все время в Сальпетриер ей ни разу не доводилось видеть, чтобы доктор Шарко исцелял пациенток с гемиплегией, – и от этого ей неловко перед Луизой, но иногда ложь не просто неизбежна, она спасительна.

– Тереза!

Оклик, прозвучавший с порога дортуара, заставляет всех трех женщин вздрогнуть – медсестра, стоящая в дверном проеме, делает Терезе знак подойти.

Вязунья поглаживает Луизу по плечу, радуясь, что ее избавили от необходимости лгать дальше.

– У меня сегодня обследование, Луиза, я скоро вернусь. Оставляю тебя в хорошей компании.

Тереза, улыбнувшись Эжени, выходит из дортуара. В дверях она чуть не сталкивается с Женевьевой и каменеет лицом. Обе женщины, застыв, смотрят друг на друга. В глазах Терезы злость мешается с грустью:

– Вы не смогли ее защитить, Женевьева.

С этими словами она уходит по коридору, оставив сестру-распорядительницу стоять на месте. Женевьеве больно от упрека. Отыскав взглядом Луизу в дортуаре, она видит неподвижно стоящую в ногах ее койки Эжени – та слегка наклонила голову вправо, словно прислушивается к чему-то у себя за спиной. Или к кому-то.

Другие умалишенные ничего не замечают – их внимание поглощено нарядами для предстоящего бала, – а санитарки незаметно переходят от одной группки к другой, следя за тем, чтобы страсти не накалялись.

Женевьева осторожно подступает поближе к двум девушкам в углу. Эжени по-прежнему стоит рядом с Луизой не шелохнувшись. Ее темные волосы подобраны в шиньон на макушке, видна голая шея, и это придает всей фигурке изящный силуэт. Она не видит Женевьеву – смотрит в другую сторону и прислушивается, а время от времени слегка качает головой, будто кивает кому-то; эти движения были бы неразличимы, если бы Женевьева не наблюдала за ней так внимательно.

Вдруг Эжени кладет ладонь на левое плечо Луизы и тихонечко, чтобы не привлечь внимания остальных, склонившись над девушкой, начинает напевать:

Луиза широко открывает глаза и переводит взгляд на Эжени:

– Эту песенку… эту самую песенку мне пела мама. – Ее левая рука тянется к правой, безвольно лежащей на груди, и крепко ее сжимает. Глаза девушки затуманиваются от воспоминаний. – Откуда ты ее знаешь?

– Ты один раз напела.

– Правда?

– Конечно.

– А я не помню…

– Мне кажется, твоя матушка была бы рада, если бы ты через три дня пошла на бал.

– О нет, мама бы подумала, что мне нельзя там показываться в таком безобразном виде.

– Наоборот, твоя мама думает, что ты красавица. Она хочет, чтобы ты надела свое прекрасное платье и танцевала под музыку. Ты ведь любишь музыку?