Виктория Мас - Бал безумцев [litres]

В кабинете – тишина, которая кажется торжественной. Несколько масляных ламп освещают стены, мебель и массивный силуэт человека, подводящего на бумаге итог своим наблюдениям и размышлениям за прошедший день. Над книгами и мраморными бюстами, расставленными на полках, витает запах остывшего табака.

Женевьева делает робкий шажок вперед. Хозяин кабинета сосредоточен на своей работе – положил обе руки на стол и пишет, не поднимая головы. На нем белая рубашка, темный костюм с жилетом и узкий галстук-«бабочка». Этот человек выглядит импозантно и степенно при любых обстоятельствах. Один в своем кабинете или перед большой аудиторией на публичной лекции, он всегда создает вокруг себя атмосферу серьезности и значимости.

– Доктор Шарко…

Человек поднимает сосредоточенное лицо; припухшие веки и опущенные уголки рта придают ему озабоченное и надменное выражение.

– Женевьева? Присаживайтесь.

Сестра-распорядительница садится напротив стола. В присутствии Шарко она всегда испытывает волнение. И не только она. Ей уже доводилось видеть, как одни умалишенные падали в обморок, когда невролог к ним прикасался, а другие нарочно имитировали эпилиптические припадки, чтобы добиться его внимания. В дортуар отделения истеричек он наведывался редко, но когда появлялся там, настроение пациенток мгновенно менялось – Шарко входил, и целая толпа женщин, окружив его, принималась кокетничать, жеманничать, строить глазки, изображать горячку, рыдать, взывать, креститься. Медсестры хихикали и перешептывались, как гимназистки. Для всех этих женщин он был одновременно желанным мужчиной, отцом, чьего покровительства жаждали, доктором, внушавшим восхищение, спасителем душ и рассудка. Врачи с интернами, следовавшие за ним, составляли другую его свиту – преданную, благоговеющую и молчаливую; они служили опорой и дополнительным доказательством законности его власти в этой больнице.

Столько лестных слов в адрес одного человека выглядят некоторым преувеличением, однако Женевьева могла бы подписаться под многими из них. В ее глазах невролог олицетворял собой всю славу и величие медицинской науки. Он был для нее не столько идеалом супруга, о котором эта женщина могла бы мечтать, сколько учителем, а она – его преданной ученицей.

В тишине Шарко продолжает делать записи в картах пациенток.

– Мне редко доводится принимать вас в этом кабинете, Женевьева. Что-то случилось?

– Я бы хотела поговорить об одной пациентке. Ее зовут Эжени Клери.

– Вы знаете, сколько всего пациенток в Сальпетриер?

– Клери – та, которая общается с мертвыми.

Шарко перестает писать, поднимает взгляд на сестру-распорядительницу и, поставив перо в чернильницу, откидывается на спинку стула:

– Да-да, я слышал о ней от Бабинского. Это правда?

Именно этого вопроса Женевьева и боялась. Если сейчас подтвердить уверенность Эжени в том, что она видит и слышит духов, девушку объявят еретичкой, о лечении не будет и речи – ее запрут до конца жизни в доме умалишенных и не выпустят даже на прогулки. Если же солгать, что Эжени все выдумывает, ее сочтут банальной мифоманкой.

– Могу сказать лишь одно: за то время, что я за ней наблюдаю, она не проявила никаких отклонений в поведении. Эжени Клери не место среди умалишенных.

Шарко, нахмурившись, размышляет несколько секунд.

– Когда она к нам поступила?

– Четвертого марта.

– Значит, пока еще рано делать выводы, справедливо ли будет ее отпустить.

– Но держать нормальную женщину среди сотен умалишенных совершенно несправедливо.

Хозяин кабинета пару секунд смотрит в глаза Женевьеве, затем встает, со скрежетом отодвинув стул, и делает пару шагов к полке, на которой лежит коробка с сигарами. Под его ногами скрипит паркет.

– Если эта девушка действительно слышит голоса – значит, речь идет о неврологических нарушениях. Если лжет – она сумасшедшая из разряда тех, кто воображает себя Жозефиной де Богарне или Девой Марией.

Женевьева тоже поднимается со стула, охваченная даже не разочарованием – чувством, что ее обманули. Шарко по другую сторону стола раскуривает сигару.

– Доктор, простите, но Эжени Клери не сумасшедшая. Я достаточно давно работаю в больнице, чтобы утверждать это с уверенностью.

– С каких пор вы стали бросаться на защиту пациенток, Женевьева?

– Послушайте, пожалуйста, через два дня средопостный бал – у медсестер сейчас и так много хлопот, а пациентки в дортуаре к тому же взбудоражены происшествиями с Луизой и Терезой. Это совсем не подходящая обстановка для девушки, не проявляющей ни малейших симптомов…

– Но вы же поместили ее в отдельную палату, разве нет?

– Простите?..

– После медицинского освидетельствования Бабинский описал мне сцену небывалого буйства. Вы ведь изолировали эту пациентку от остальных?

Женевьева чувствует, что ее застали врасплох, но старается не отводить глаза – это было бы признанием собственной слабости. Ей лучше, чем кому-либо, известно, что такое взгляд врача: на нее так всю жизнь смотрит отец. От взгляда врачей, отточенного профессией, ничто не ускользает – травмы, отклонения, нервный тик, слабость. Хотите вы того или нет, они читают вас, как книгу.

– Действительно изолировала. Таков порядок.

– Вы сами убедились, что эта девушка неуравновешенна. И неважно, мифоманка она или медиум – ее поведение агрессивно и представляет угрозу. Стало быть, ее место здесь. – Шарко с сигарой в руке возвращается за стол, берет перо из чернильницы и продолжает: – Впредь, Женевьева, прошу вас не беспокоить меня по таким случаям. Ваши обязанности здесь состоят в том, чтобы обихаживать пациенток, а не ставить им диагнозы. Извольте оставаться в рамках своих полномочий.

Эта отповедь прозвучала для Женевьевы, как удар грома. Хозяин кабинета меж тем уже снова взялся за медицинские карты и перестал обращать внимание на сестру-распорядительницу, которой он только что сделал унизительный выговор. Человек, появившийся в Сальпетриер гораздо позже, чем она, но заслуживший ее безмерное уважение, свел роль своей почитательницы до уровня простой сиделки. В его глазах опыт, приобретенный Женевьевой в этих стенах, годы трудов и преданности не дают ей права на собственное мнение.

Женевьева в оцепенении не может вымолвить ни слова. Как в детстве, когда отец бранил ее, она некоторое время стоит неподвижно, втянув голову в плечи и сжав кулаки, чтобы не разрыдаться, а затем, оставив слова Шарко без ответа, всё так же молча покидает кабинет, решив не тревожить больше врача, который вернулся к своей работе и потерял интерес к ее персоне.

17 марта 1885 г.

Кофе дымится в фарфоровых чашечках, приборы звякают о тарелки; купленный этим же утром хлеб еще горячий – если разломить хрустящую корочку, мякиш почти обжигает пальцы. В оконные стекла колотит неутомимый дождь.