Александр Долгов - Спасти Цоя [litres]

Калитку открыл пожилой привратник и молча привел нас в просторную комнату первого этажа. В ожидании хозяйки я успел осмотреться: нет, назвать комнатой ее язык не поворачивался – большой зал с изразцовым камином и огромными окнами: одни выходили на южную сторону – с видом на фруктовый сад, другие – на северную, с гаражом и дровяным сараем. Середину зала занимал черный концертный рояль, а вокруг на полу стояли вазы с розами – прямо-таки глаза разбегались от их изобилия, ассоциировавшихся с былым успешным спектаклем. Стены украшали картины, добрая половина которых была посвящена балету – танцующие балерины «плыли» по воздуху, шнуровали пуанты, упражнялись у станка с зеркалом, отдыхали на скамейке… Висел здесь и портрет самой примадонны в молодости, одетой в театральный костюм, – мадам Баттерфляй?.. может, рабыня Аида?.. Впрочем, не берусь точно сказать, кого конкретно представляла она, не такой уж я знаток оперного искусства. А то, что это – портрет хозяйки дома, я догадался сразу. Катковский же молчал, ничего не объясняя мне, только с любопытством следил за моей реакцией.

А когда она вошла, я не сразу узнал ее, и неудивительно – неприбранная, без грима, с распущенными седыми волосами в пеньюаре, видно, только встала с постели. Пеньюар, спору нет, был роскошный, из нежного струящегося шелка изумрудного цвета, и остроконечные туфельки, похожие на восточную обувь, тоже замечательные, но в целом – чучело-чучелом…

Мы поздоровались. Катковский, ничуть не робея, представил меня, как друга из Нарвы, заметив, что мой родной язык – русский, но уточнил, что владею и немецким.

– Зачем немецкий? – произнесла госпожа Мартинсоне приятным грудным голосом и засмеялась, – я еще не успела забыть русского.

Я тут же сказал, что вчера видел ее в кинохронике, но она отреагировала как-то вяло, как бы намеренно пропустив мимо ушей мой восхищенный возглас, по-видимому, я далеко не первый сообщил новость, и она устала принимать поздравления.

Катковского она называла напыщенно – Рудольфом и обращалась к нему только на «вы», что мне резало слух. Говорили они на латышском, иногда переходя на русский, чтобы и мне было понятно. Ситуация вырисовывалась следующая. Репетиция отложена на более позднее время. Дело в том, что посреди ночи Конрада осенило, и он решил, что им следует выступать в театральных костюмах. Позвонил бабке, разбудив ее, – та идею одобрила и сразу же дала распоряжение театральному костюмеру помочь ребятам в выборе костюмов. Чем те в настоящее время и занимаются, находясь в Опере. Приедут, следовательно, позже.

– А поскольку, дорогой Рудольф, вы единственный у нас без городского телефона, то соответственно и узнали обо всех новостях последним – лично от меня, – поставила точку госпожа Мартинсоне.

Видно было сразу, что ей не с руки было нами заниматься, поэтому она предложила нам погулять по саду и дождаться кофе, который нам скоро подадут. Мы вышли в сад через летнюю веранду, встроенную в дом, где над ней располагался открытый солярий, и сразу же остановились у фонтана. Он был великолепен (для частного дома даже чересчур): не слишком большой – диаметр бассейна составлял, наверное, метра три-четыре, но достаточно глубокий, чтобы в жаркий день можно было окунуться с головой. Сильная струя воды била довольно высоко из сердцевины верхней чаши, с шумом разбиваясь о края, и стекала бесчисленными струями в нижнюю. Оттуда через открытые разинутые пасти львов вода четырьмя потоками с шумом изливалась в бассейн, округлые края которого обрамлял вычурный каменный узор.

Теперь уж Катковский не скупился на пояснения: оказывается, здание было построено в середине двадцатых годов, сооружали его по заказу примы-балерины латвийской Национальной оперы, одновременно являвшейся и главным балетмейстером балетной труппы. Она была русской, уроженкой Санкт-Петербурга, бывшей солисткой Мариинского театра (еще того – дореволюционного), попала на столь почетную должность по приглашению министерства культуры Латвии и по протекции известного русского хореографа Михаила Фокина, бывшего в Риге на гастролях. По сути, стала основоположницей Рижской балетной школы, осуществив почти два десятка театральных постановок и основав частную студию балета. Шумные премьеры в Опере обычно заканчивались зваными вечерами на вилле «Ля Мур». На приемы съезжались многочисленные именитые гости, чьи шикарные автомобили – в ту пору еще редкие – парковались на углу двух «вишнево-садовых» улиц – Киршу и Дарзу. Дети из ближайших домов прибегали глазеть на «Паккарды», «Форды», «Опели» и другие диковины… Публика собиралась богемная – женщины в элегантных платьях, мужчины – во фраках, для них играл камерный оркестр, обычно располагавшийся на ступенях летней веранды. Фуршетные столики ставили на лужайке под яблонями поближе к прохладе красавца-фонтана. Впрочем, «взаимная любовь» между главным балетмейстером Оперы и Министерством культуры буржуазной Латвии продолжалась недолго – семь театральных сезонов, может, и того меньше. К середине тридцатых годов в рамках пресловутой борьбы с засевшими в латвийской культуре инородцами она в конце концов потеряла работу, руководить балетной школой ей также не разрешили, поскольку она не являлась гражданкой Латвии. В конечном итоге в преддверии Второй мировой войны вместе с семьей она покинула Ригу. Сначала уехала в Германию, а потом и за океан – в Америку, где также занималась балетом. По слухам, два года назад, уже будучи в весьма почтенном возрасте, она скончалась. Виллу «Ля Мур» перед отъездом продала (совсем недорого) восходящей оперной звезде. Как вы догадались, ею была госпожа Мартинсоне…

Мы с Катковским прохаживались по дорожке, выложенной массивными каменными плитами, тянувшейся через весь сад от ступеней веранды и до калитки, проходя всякий раз мимо чудесной статуи из мрамора в виде смешливого амурчика, играющего на крошечной лире, своеобразного символа виллы «Ля Мур», как вскользь заметил Катковский.

А вот и обещанный кофе в руках горничной! Она поставила поднос на плетеный столик у яблони, и, сделав быстрый книксен, удалилась. Мы уселись в такие же ротанговые кресла и неспешно насладились кофе и превосходным домашним печеньем, греясь на солнышке, – погода стояла прекрасная. Поскольку музыканты так и не появлялись, Катков-ский предложил посмотреть их репетиционную «базу»; мы зашли в дом с северной стороны, где располагался черный вход для прислуги, и рядом с кухней – вход в подвал.

– Осторожно, не оступись, прямо за порогом – лестница, – предупредил Катковский, включив свет и отворив стальную дверь, такую же, наверное, массивную, как в бункере рейхсканцелярии, не раз виденной в кино: бетонные ступени круто убегали вниз, а потом от стены поворачивали резко вправо. Катковский, на правах своего в доме, продолжал меня просвещать: