Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Спектакль окончился. Зрители много раз вызывали исполнителей, а. Надежда Константиновна продолжала сидеть в ложе, как будто даже не замечая ни зрителей, ни нас… И когда уже… зрители начали расходиться, она обратилась к нам с просьбой пригласить в ложу Штрауха и всех исполнителей. Очень высокую оценку дала Н. К. Крупская и спектаклю в целом, и всем исполнителям, а главное, М. М. Штрауху, удивленно и внимательно разглядывая его, когда он стоял перед ней без грима, столь разительно непохожий на только что созданный им образ Ленина…»

Штрауха поразило: Крупская приблизилась к гримеру (тот скромно стоял в углу) и пожала ему руку.

Социалистическое искусство оттачивало свой творческий метод прежде всего на личности Главного Октябрьского Вождя. «Зияющая» в поднебесье вершина, непорочная и недостижимая. Мощно зазвучали голоса Горького, Маяковского, Алексея Толстого, Шолохова, а погодя — и Фадеева, Симонова…

Метод социалистического реализма отливал форму для нового человека — совершенно неведомый феномен природы.

Отныне жизнь строить по Ильичу…

И шаг в любую сторону — предательство. Отныне ты — только как все…

Крупская весьма лестно отозвалась о работах Щукина и Штрауха. Она писала:

«…Им удалось показать Ленина на трибуне. У товарища Штрауха даже в голосе слышатся нотки Ильича, у товарища Щукина удалась манера Ильича говорить на большом собрании, удалась жестикуляция.

…Надо дать не только физический облик Ильича, надо отобразить, как он воспринимает, как он переживает… Он тоже ведь переживал, и не в одних словах эти переживания выражались. В момент сильных переживаний, бывало, подолгу ходит Ильич по комнате, заложив руки за жилет, тихо, тихо, иногда на цыпочках. Или сидит подолгу, не двигаясь, не шевелясь, весь уйдет в свои думы».

Юрий Яковлевич Соловьев родился в семье довольно известного общественного деятеля эпохи Александра Второго. Окончив Царскосельский лицей, Соловьев в 1893 г. поступил на службу в Министерство иностранных дел.

«…Всю первую половину моей службы мне сплошь и рядом приходилось переписывать чужие донесения, а не давать другим переписывать свои (пишущих машинок не было, и все секретные донесения должны были переписываться секретарями от руки), что меня крайне огорчало из-за моего дурного почерка. Я его понемногу все же выработал, но он оставался весьма крючковатым. Почти все политические донесения представлялись в оригинале Николаю Второму, который их добросовестно прочитывал и в результате знал приблизительно все наши почерки. Он как-то шутя заметил моему коллеге, первому секретарю, при его приеме: «А у вас в миссии есть какой-то необыкновенный почерк с крючками.»

Летом 1903 года я пробыл довольно долго в Петербурге, где жил у брата, офицера Конной гвардии, в казармах полка. Весной этого года я получил первое придворное звание камер-юнкера [126] То самое звание, которое столь унижало Пушкина. … Аудиенция состоялась в Петергофском малом дворце… мне пришлось говорить с ним (царем. — Ю. В.) с глазу на глаз в течение десяти минут.

Николай Второй принял меня в небольшом угловом кабинете, выходящем окнами на взморье, стоя у письменного стола в малиновой, почти красной рубахе русского покроя. Их носили царскосельские стрелки. Впервые разговаривая с Николаем, я был поражен той несколько странной простотой, с которой он держался, почесывая себе левую руку в широком рукаве рубахи… Николай говорил очень спокойно и естественно [127] Из разговора Николая Второго со Столыпиным: — Вы знаете день моего рождения, Петр Аркадьевич? — Как же, Ваше Величество, 6 мая. — А день какого это святого, знаете? — Нет… — День Иова Многострадального!.. …

Александра Федоровна, которая приняла меня на следующий день, произвела иное впечатление. Обладая довольно высоким ростом, она стояла во время аудиенции, стараясь принять величественный вид, однако постоянно меняющаяся краска лица выдавала ее крайнюю нервность, неуравновешенность и даже плохо скрываемую неуверенность в себе…»

Вся полнота власти единственно самодержавию — это Ваше понимание мира, Александра Федоровна. И оно дало такую силу воронке смерча: и сын, и дочери, и муж… и Вы сама — все сгинули, одна зыбкая память…

Вся полнота власти единственно самодержавию — что увидела в миг гибели российская государыня? О чем пожалела?

Воистину глубоко трагическая фигура! Ради принципов, ради своего понимания России и служения народу возложила на эшафот пятерых детей, мужа и себя.

Последняя русская императрица.

В. Б. Лопухин в своих воспоминаниях отмечает определенную прозорливость императрицы Александры Федоровны. Она в отличие от мужа допускала возможность революции, но полагалась на светлую волю Божью. Императрица однажды обмолвилась, что «готова восприять судьбу Марии Ануанетты. Однако она не отступится от борьбы за передачу сыну власти в неприкосновенности, во всей полноте, унаследованной его отцом и предками».

А. Е. Голованов слыл любимцем из любимцев [128] Это ему будет предлагать Сталин построить дачу возле себя. Честь и доверие неслыханные. Одиночество давило вождя в годы после Великой Отечественной войны. Старость обостряет одиночество. Обе жены в могилах. Старший сын Яков (от первой жены) расстрелян немцами. Василий беспутничает, вечно пьян. Светлана не хочет с отцом быть под одной крышей, избегает его. Чужие люди. Пустой дом. Один среди людей-волков. Сталина. За пять лет обычного пилота тяжелого самолета он доводит до звания главного маршала авиации, доверяя командовать авиацией дальнего действия. В 1970 г. журнал «Октябрь» публикует воспоминания Голованова «Дальняя бомбардировочная…». Он, в частности, пишет:

«…Как-то в октябре (1941-го. — Ю. В.), вызванный в Ставку, я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно, на столе стояла нетронутая, остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин так же тихо сказал:

— Что будем делать? Что будем делать?

Видимо, происшедшее ошеломило его.

Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда — ни прежде, ни после этого — мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.