Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Вот сегодня по радио и телевидению объявляют — богатый урожай! А дело-то опять кошке под хвост идет, потому что землю-то крестьянину отдать, мол, нельзя… Жрать нечего, надо выращивать скот. Нет, говорят, нельзя…

И теперь говорим: гуманный социализм. А в чем, объясните мне, его гуманность?» [130] «Известия», 1990, № 231,18 августа.

Одних убили, а других ограбили. И ограбили опять же в самом главном — все в той же жизни: не вернуть годы, не прожить наново, ни денька не поправить… И ничего с собой, кроме проклятий, — а как ложиться в землю с проклятиями? Прожить жизнь, чтобы проклинать?!

Пережил народ монголо-татарское иго, вынес Ивана Губителя (Ивана IV), перемог смуту Лжедмитриев и поляков в Кремле, вырвался из ярма крепостничества, когда торговали людьми, отнимали плоды труда, — переживет и иго ленинизма.

Распрямится.

Центральная задача верхушки партии была в удержании власти, удержании любой ценой, ибо власть ускользала; можно сказать без натяжки: власть ускользала едва ли не с самых первых месяцев победы революции и аж до самых 40-х годов, покуда массовый террор не обеспечил наконец замирение народа, превращение его в оболваненную, надорванную кровью, трудом и алкоголем массу — именно массу… мешанину…

Труд создал человека, неослабный террор — власть Ленина и его партии. «Борьба, ожесточенная до звериной злобы».

Все эти ВЧК, ОГПУ, НКВД, МТБ, КГБ — это отделы достославной РКП(б), ВКП(б) и КПСС (слава Богу, продрались к ней сквозь эти чащобы кроваво-пыточных букв!), то бишь соответствующие отделы Центрального Комитета партии, выделенные из-за особенности задач — поголовного насилия (бойни) — в отдельные «органы», но это все те же органы партии, сосредоточенное выражение ее политики.

В ЦК партии всегда присутствовали отделы по культуре, экономике, армии, а вот отдел «массового избиения» выделен в самостоятельный орган — ВЧК-КГБ, — но это все тот же орган ЦК партии, он един с ЦК. Недаром высший кадр ВЧК-КГБ пополнялся непосредственно высшим кадром партии (исключений не было).

Революция доказала: с помощью насилия все возможно и достижимо — доказала и утвердила это как норму жизни. В этом великая «историческая» заслуга Ленина.

Идейные, хрустально чистые обоснования для убийств, массового уничтожения людей других убеждений — о ленинизме можно сказать словами поэта В. А. Жуковского, друга Пушкина:

«И эти люди называют себя христианами (ленинцами. — Ю. В.). Что это за религия (утопическая философия «спасения человечества». — Ю. В.), которая учит предательству и вымораживает из души всякое сострадание?.. Режь во имя Бога — и будь спокоен!..»

Политика есть прием выживания как одного человека, группы людей, так и целого народа.Аморальная, преступная политика одного человека или группы людей наказуется и преследуется. Но если эта политика принята народом, она все так же именуется просто политикой — и только.

До 10 лет я рос в Военном городке (за исключением 1942-го и большей части 1943 г.), что стройно стоял тогда за Покровско-Стрешневым. От метро «Сокол» до Военного городка бегал «двадцать первый номер» трамвая.

Городок располагался за лесом (рощей его назвать нельзя и по сию пору) из корабельных сосен: светлый-светлый бор. От Красной Горки (это сразу за мостом окружной железной дороги) тянулись дачи. Вечерами приятно было брести дачными закоулками. За заборами — тесные заросли черемухи, жасмина, сирени, уютный отблеск огней с террас и окон старинных деревянных домов.

В июле 1941 г. в бору рыли щели (прятаться от бомбежек), валили красавицы сосны и настилали поверх щелей, но бор выдержал — и после войны стоял такой же первозданно величественный. 60-е годы превратили его в захламленный, неприглядный лесок.

Вскоре после войны с другой стороны бора был построен знаменитый Институт атомной энергии имени Курчатова — тогда невозможно секретный и таинственный. А в полях, возле реки, длинной широкой улицей, упирающейся в конечную остановку трамвая, стояла и сама деревня Щукино, давшая название множеству улиц нашего городка. Скорее всего, названием своим она была обязана щукам, они в изобилии водились тогда в реке и озерцах за рекой, срытых в 70-е годы в один просторный водоем с церковкой среди сосен на горизонте, за Серебряным Бором.

На озерцах и болотцах сразу после Отечественной войны, в 1946 г., мы с папой стреляли уток и бекасов. Мы — это я и старший брат. Помню эти три часа пополуночи — темень кромешная, небо в тучах. В будке у реки дежурный по переправе — пожилой дядя в простых портах, телогрейке. Он вышел из будки на наши голоса: за дверью полыхнул свет голой лампочки, мелькнули нары с тряпьем, ведро, табуретка, бутылка с огурцом. Дядя взял весла, запалил фонарь — такой, как в старину, на фитиле под стеклом.

Мы разместились в лодке, и он споро заработал веслами. Фонарь светил на самом носу, у меня за спиной. Блики от фонаря расходились по совершенно черной воде. Река, такая черная, пахла свежестью! И главное — тихо, невозможно тихо — и от этого очень просторно, и весь ты невесомый, воздушный. И у меня одно ощущение: у людей нет плохих желаний, все будет лучше, с каждым рассветом, днем, месяцем и годом — счастливее и лучше. Этот мир для людей, и в нем все только хорошее, светлое…

Лодка идет рывками. Дядя гребет привычно напористо. Тонко, стеклянно звенит капель, срываясь с вздетых весел.

…И вот мы уже лезем через борт на песок, точнее — песчаную отмель. Впереди черный гребень невысокого берега. Здесь вскоре посадят тополя и разобьют пляж. (Тополя и поныне рядком теснятся на берегу, уже основательно подмытом течением.) Папа хорошо заплатил лодочнику. Он долго бурчал из темноты слова благодарности. После сильно и невидимо в темноте заработал веслами.

Ветра нет. Гребки слышны очень далеко: скрип уключин, плеск воды и тут же глухой заворот ее. Меркнет рябь от фонаря. Свет его стягивает свои лучи и съеживается в пятнышко.

И я вдруг увидел, что будущий день совсем незаметно разбавил темноту и уже заметна полоса реки, и урез воды, и линия более высокого берега… далеко справа.

А село Строгино высилось на крутом берегу по ходу реки: большое, богатое село. Отсюда спозаранку разъезжались молочницы. У каждой через плечо-бидон спереди и бидон сзади (бидоны объемистые, вместительные), а в сумке — литровая мера на длинной алюминиевой ручке. Почему-то все молочницы отдавали в одежде предпочтение черному плюшу, хотя столица находилась под боком и можно было купить другую ткань, а то и готовую одежду… У каждой были свои квартиры в нашем городке (тысяч на 5–6 жителей, преимущественно семей молодых офицеров). Только у нее, у своей, и ни у какой другой, молочницы в этих квартирах покупали молоко. Так было до самых 50-х годов. Из села приходили умельцы, торговали свистками, мячиками на резинках и прочими страшно красивыми и желанными вещами — целый праздник…