Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Автор книги помнит то скудное на мысль время. Григорий Иванович являл собой некий исторический реликт. Всем было ясно, что он в жестокой опале, но допускали и неспособность Григория Ивановича к новой жизни. В революцию оказался на месте, а в мирное время, в сложную эпоху социалистического строительства и всяческого созидания, не потянул, не та эрудиция и широта. Случилось же такое, скажем, с Ворошиловым, Буденным, Тимошенко… какие фигуры!

Правда, ни Ворошилову, ни Буденному, ни Тимошенко, ни всем другим не к чему было кидать бутылки в шумное людское море. Занимали они почетно-бесполезные должности, в основном служили «маяками» подрастающему поколению и вообще молодым воинам.

А вот бывший нарком Петровский даже «маяком» не служил. Не называли его имя при Сталине ни в докладах, ни в фильмах, ни в газетах, чуть-чуть прописывали в редкоотважных работах по чижи-ковской истории революции и Гражданской войны. В общем, революцию Ленин делал, но без Сталина с места не сдвинулся бы. И Гражданскую войну выиграл Сталин, ему в разных местах пособляли Котовский, Пархоменко, Щорс, Чапаев и Лазо…

Ну как на необитаемом острове оказался Григорий Иванович, мог бы и разучиться говорить. Словом, самое время в бутылку послание втискивать и окуривать сургучом.

На живых душах была мозоль. Набили ее годы радостного социалистического строительства и очищения. Кто не сумел набить, кому не легла короста на душу — сам ложился в землю.

Нет, не попало бы в живые руки послание Григория Ивановича. Поскольку сам творил этот мир — тот и воздал ему. При чем тут Сталин и культ личности? На волчью завязь крепилась жизнь.

Но и то правда: Григорий Иванович превосходно сознавал свое положение — отчего оно и с кем он имеет дело — и вел себя смирно, даже примерно. Ничем не гневил вождя — ну тень тенью (по самой бровочке ходил, вовсе места не занимал), каковой и являлся в своей первородной сущности: трус, признавший за палачом право творить жизнь, то бишь произвол. Сам похожее творил. Вот и положил себя под сталинский шаг — сохранней так…

Беспощадный нарком внутренних дел.

Творец новой жизни.

Воистину так: за что боролись — на то и напоролись.

В Брест-Литовске Георгию Васильевичу Чичерину — племяннику известного русского историка и философа Бориса Николаевича Чичерина — было сорок пять. Георгий Васильевич окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и с 1897 г. служил в архиве Министерства иностранных дел. Интеллигент из рафинированных: обожал музыку, литературу, общество. Однако с 1904 г. эмигрировал в Германию, примкнув к меньшевикам. За границей арестовывался и высылался из различных стран: хлопотное проживание для родовитого и воспитанного дворянина. Чичерины ведь состояли в тесном родстве с первыми дворянскими семьями России. Таким родовитым дворянином на советской службе будет, пожалуй, еще только граф Игнатьев.

С 30 мая 1918 г. Георгий Васильевич — нарком иностранных дел и не мог не участвовать в игре, затеянной после убийства царя и его семьи.

После убийства посла графа Мирбаха германское правительство потребовало введения немецкого батальона в Москву для охраны посольства. Едва отговорились…

18 июля (может, несколькими днями позже) Свердлов сообщил германскому правительству о том, что императрица и наследник Алексей живы. Опять отговорились.

Ленин и Свердлов все знали о казни Романовых — и лгали. За ними лгал и Чичерин. Он служил революции самозабвенно и страстно, изводил себя работой до изнеможения. Только и жил делом. Вплотную с кабинетом комнатка — там отдыхал и спал. Прочие радости и не прельщали, гордился все новыми и новыми признаниями советской власти, выгодными договорами. Усаживался иной раз за инструмент и наигрывал любимейшего Моцарта; многие его сочинения, если не большинство, знал на память — вот и весь досуг.

Колоритен Чичерин в описании Локкарта, который виделся с ним десятки и десятки раз.

«Только глаза, маленькие и окруженные красной каемкой, как у хорька, проявляли признаки жизни. Его узкие плечи склонялись над заваленным работой письменным столом… Идеалист, лояльность которого по отношению к партии была непоколебима, он с исключительным недоверием относился ко всем, кто не входил в нее.

…Позднее, когда я ближе познакомился с Чичериным, я узнал, что он никогда не принимал решения, не посоветовавшись предварительно с Лениным».

Что еще? Бажанов упоминает о мужеложестве наркома. Да пусть, это дело личное, хотя и гадкое.

Глубоко страдал Георгий Васильевич от неослабных преследований Сталина, а пуще всего — от постепенного отстранения от политической жизни и унизительного пренебрежения им.

Во время последнего лечения за границей, в Германии, вознамерился не возвращаться в новое социалистическое Отечество: одни пинки, обиды и вообще коренное расхождение с идеалами чижиков-ской революции. Революцию Георгий Васильевич видел чистой и служил только чисто, идеалом представлял Отечество без угнетения, свободное, с великой и достойной демократией. Георгия Васильевича уговаривали, он возвращаться отказывался.

Это вызвало едва ли не потрясение у Чижикова (а он вообще «не потрясался»; насколько известно, всего еще только раз испытал потрясение — в июне 1941 г., и опять «закаменел»). Мало того, Чичерин слишком много знает, и что вообще могут подумать о нем, Чижикове, если отворачиваются и уходят вот такие люди. Одно дело — он убивает, а другое дело — от него за границу уходят. Тут сплошные «мальчики кровавые в глазах»… Уж одного Троцкого на свободе более чем достаточно, а тут… из Висбадена, с лечения, уходит в эмиграцию сам нарком иностранных дел! Автору книги рассказывал о тех событиях очевидец. Очень переживал вождь. Шутки ли: к Троцкому, Бажанову уйдет еще и Чичерин! Что пристрелим — сомнений быть не может, но сам факт!..

Дело держалось в величайшем секрете. Были предприняты все меры — и уговорили. Чичерин дрогнул и вернулся. А через год, в 1930-м, он был освобожден от должности… по личной просьбе. Нет, не по болезни, а по принуждению.

Дни свои Георгий Васильевич закончил в почти тюремной изоляции, в похожей закончит свои дни и Горький, заколодят они по-своему и Луначарского, и еще кое-кого.

Местью сына сапожника оказалось и захоронение Георгия Васильевича не на Красной площади или в Кремлевской стене, а на Новодевичьем кладбище, кое пребывало при Сталине (и аж до самого 1955 г.) в запущенности и убожестве: полусорванные, кривые громады ворот со стороны монастыря, бурьянные могилы, полное презрение к ушедшим жизням, хотя покоилась там и жена самого Сталина, правда, сжитая им со свету. Я наведывался на это кладбище тогда особенно часто: в сентябре 1953 г. лег в ту землю мой отец — Власов Петр Парфенович, — мученически умер за преданность делу и Родине.