Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Из беседы писателя Александра Бека с личным секретарем Ленина Фотиевой 20 марта 1967 г.:

— Я вообще не была в подчинении у Надежды Константиновны и не спрашивала ее разрешений.

— Но ведь письмо Ленина («К вопросу о национальностях или об «автономизации». — А. Б.) было направлено против Сталина?

— Не только против него. Также и против Орджоникидзе и Дзержинского (и без признаний Фотиевой и Володичевой вся история этого дела достаточно проясняется при чтении 45-го тома сочинений Ленина. — Ю. В.).

— Да-да, главным был все-таки Сталин. И вы передаете ему. То есть заблаговременно вооружаете его (эта помощь Фотиевой и Володичевой весьма поспособствовала Сталину в установлении полного контроля над партией. — Ю. В.).

— Ах, вы не понимаете того времени. Не понимаете, какое значение имел Сталин. Большой Сталин. (Она не сказала «великий», сказала «большой». — А. Б.)

— Это я понимаю. Но хоть бы посоветовались с Марией Ильиничной.

— А Мария Ильинична вообще ничем не распоряжалась. Все предоставляла Надежде Константиновне. Однажды Мария Ильинична, еще при жизни Владимира Ильича, сказала мне: «После Ленина в партии самый умный человек — Сталин».

Хороша же была эта партия, ежели самый умный человек в ней после Ленина — Сталин, узость мышления которого буквально ломится из всех его поступков и слов. Нет, он был отмечен «гениальностью» — в коварстве, вероломстве, бездушии. Все качества, сопутствующие жестокости, у него находились, как говорится, на высоте.

Но ум?

Тут семинария так и осталась «зияющей» вершиной его интеллектуальных достижений. И это совсем не насмешка или пристрастность, которая заставляет изменять чувствам справедливости и объективности. Почитайте Сталина (уже, кстати, подчищенного и «причесанного» редакторами) — серая, убогая речь. Этот язык отражает его умственную организацию. Это мещанин, освоивший грамоту, не больше. Ошибочно путать энергию палача, тирана с энергией ума.

А тут: «После Ленина в партии самый умный человек — Сталин». Уже одно это сравнение должно унижать, умалять достоинства главного вождя большевизма. Кто ж тогда он сам?

Из воспоминаний Н. К. Крупской:

«Дешевизна в этом Шушенском (месте сибирской ссылки Ленина. — Ю. В.) была поразительная. Например, Владимир Ильич за свое «жалованье» (казенное содержание для ссыльных. — Ю. В.) — восьмирублевое пособие — имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку белья (ну и язык — как булыжная мостовая. — Ю. В.), и то считалось, что дорого платит. Правда, обед и ужин был простоват.

Одну неделю для Владимира Ильича убивали барана (так все семь дней и убивали? — Ю. В.), которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест. Потом на неделю покупали мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. А молока и шанег было вдоволь и для Владимира Ильича, и для его собаки.

Вскоре мы перебрались на другую квартиру — полдома с огородом наняли за 4 рубля…»

Вся эта поразительная дешевизна навсегда исчезла из России с победой Октябрьской революции. Ну, а как поступали и поступают у нас с инакомыслящими и вообще заключенными и ссыльными — писать не стоит…

Иоффе, Сокольников, Радек, Карахан, Петровский, Чичерин и, наконец, Троцкий и Каменев (без «спецов»)… Делегацию в Брест-Литовске в разное время представляли выдающиеся люди, даже по высшим меркам большевизма. И с точки зрения «женевских» маховиков, это тоже были достойнейшие личности.

Словом, истинные доктринеры людского горя и лжи.

Это они накладывали запрет на духовную самостоятельность. Это они выбрили всем без исключения лбы, как окрещенным в одну обязательную веру. Это они заставляли всех твердить только назначенные слова и тропить жизнь лишь в строго означенных пределах: в сторону — пуля.

Им даже невдомек простая истина — правда, за которую люди бились и страдали испокон веку. Еще теолог Бальдассарре Кастиль-оне говорил в XVI веке: «…правда и состоит в том, чтобы говорить что думаешь, даже если заблуждаешься…» Сказать было жутко, а уж заблуждаться!..

Ни словечка сверх назначенного — иначе гонения, сумасшедший дом, арест, глумления и насилия уголовников в камере и уголовников с Лубянки, что при синих петлицах. Жизнь как параша…

Им и невдомек высокая истина: «Я лучше отдам свою кровь, чем запятнаю себя кровью человека».

Не укладывается она в формулы классовой борьбы даже частным и разнесчастным случаем — ну нет ей места. И вообще, зачем же своей кровью пятнать, коли под руками сколько угодно чужой, так сказать, классово чуждой…

И верно, для этих людей, что произвели себя в учители и вожди, кровь людей — та животворная вода, которая вращает жернова истории — их истории.

У них много крови запланировано и просто для слива: надо пульс и давление общества держать на заданном уровне. Их уровне.

Ни Каменев, ни тем более Зиновьев (тип преотвратительный), как и почти все из окружения главного вождя, не идут ни в какое с ним сравнение: Ленин гораздо шире и ужё в одной этой широте крупный.

Искренность, широта, доброжелательность — свойство натур одаренных, сильных.

Ленина выделяла определенная широта.

Лишь Троцкий, Сокольников да, пожалуй, Рыков возвышались над всей этой мелкотней, жадно грудящейся вокруг вождя. Троцкий же вообще обращает внимание независимостью и силой характера. Если говорить о Троцком до 1924 г., то проглядывает в нем самолюбование и позерство — игра в этакую мрачную значительность, явное осознание себя личностью исторической. И даже на расстоянии более чем полвека это производит несколько комичное впечатление.

В Ленине это отсутствовало начисто. Зато хватало искренней убежденности (временами просто святой простоты) в праве распоряжаться судьбами народа и каждым человеком в отдельности. При всей демократичности обращения нечто мессианское руководило его поведением. И он это сознавал: он не живет, а исполняет историческую миссию.

К величайшему горю великого множества людей (я не пишу: всего человечества — это было бы неправдой), эта почти религиозная уверенность замыкалась на священном праве распоряжаться жизнями, в том числе и убивать. Убийства обосновывались исторической неизбежностью и необходимостью всеобщего счастья и процветания и облекались в форму диктатуры пролетариата.

И надо признать, пролетариат подпер своим плечом вождя, тоже отчасти проникнувшись мессианской идеей.

Большевики, казалось бы, прирожденные диалектики, а приняли учение Маркса как догму. Все, что не умещается, не втискивается в догму, не хочет быть втиснутым, — отсечь. Это не имеет права на жизнь.