Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

А ведь Тимошенко дал слово, что с пленными будут обращаться более чем достойно: ведь они не воевали с Красной Армией. И у поляков был выбор: сдаться русским или немцам. Пойди они к немцам — все дожили бы до 80-х годов, исключая, разумеется, стариков.

Складывает Иркутск частушку за частушкой:

Как хлебнут посадские люди самогонки, так и заблажат хором. А и впрямь, кто только не хозяйничает на дальней Руси — чехи, японцы, американцы, англичане, итальянцы, французы, поляки, латыши. Все представлены своими воинскими формированиями: не то демократы, не то каратели…

Вешают, расстреливают, а потом отнекиваются: это не мы, мы только наблюдаем… И так будет всегда: будут идти в Россию не с миром, а со своей выгодой. Что им до боли и нищеты несчастного народа? Будут присваивать его богатства, растлевать женщин и детей — у них же «твердая валюта»!

Господи, даруй этому народу, хоть раз за всю историю, жизнь по своему разумению и охоте!..

А пока ходят мужики и с ненавистью супятся на бывших военнопленных — расселились в Иркутске, все лучшее у них. За холопов, за туземцев русские…

Бабы порасторопней и попрактичней, наоборот, ищут дружбы. У них свой расчет: коли платят — пусть, на лишний день хлебушка хватит…

А другие, напившись, рвут струны гитар, поют не голосом, а кровью сердца, но уже не частушки:

До рассвета следует еще прожить ночь. Самую длинную ночь за всю историю Руси (татарское иго не сравнится). Ночь в 70 с лишним лет. И только тогда забрезжит рассвет. Кровавый рассвет.

Но оказывается, за эту долгую ночь убийцам и растлителям надо быть благодарным, не забывать их, всуе святить. и кадить, кадить…

Ленин! Партия!

Время в камере вдруг удлинилось и, как бы вытянувшись, стало невозможно ползучим, медленно-тягучим. И каждая минута — горячая, обжигающая — липнет к лицу ознобом, жаром. Александр Васильевич то расхаживает, то сидит — и ни на мгновение не испытывает блаженной свободы от мучительно-напряженных мыслей: ни на мгновение тело не отпадает к лежанке свободным, легким — весь он, кажется, свит в один нервный, горячий узел.

Сейчас он уткнулся локтями в колени, обхватил ладонями щеки и в который раз раздумывает о войне — тех особенностях народного поведения, которые вдруг обнажила война.

Взять хотя бы это: почему никто не дорожит оружием? И это не в Гражданской войне (тут свои законы), а в войне с немцами — врагом беспощадным и упорным. Алексеев жаловался ему: оружие бросают где попало, а в критическую минуту сдаются в плен — нет оружия, чем защищаться? Никто не воспитывал уважения, бережливости к оружию. Да разве только к оружию! Лишь русский человек не может осознать ценность общественной собственности. Если собственность казенная — стало быть, ничья; стало быть, цена ей — ломаный грош. Казенное — ничье! Но ведь это людьми и для людей создано!

А эта вера в строгость наказания — она укоренилась в каждом русском. Почти любой русский верит в целительность строгого наказания и считает, что если в других странах не воруют, то лишь из-за строгости наказания: руку отрубают, клеймят, рвут ноздри… Даже государь император и Алексеев убеждены, что все именно в этом: чем строже — тем больше порядка и чище нравы. Никому не приходит в голову мысль о культуре. Расстреляйте половину армии, упеките на каторгу половину страны, а воровать, насиловать, ломать будут как прежде. Все в этой стране надо начинать с культуры. Самые светлые реформы, самые честные руководители — все утонет в трясине невежества, хронического озлобления, недобра, въевшегося в душу с черных времен крепостничества… Никакая революция, никакое Учредительное собрание не дадут другой страны. Нужно менять нравственную основу всей нации, нужна вековая упорная просветительская работа. Только это сдвинет тот огромный лежачий камень, коим является Россия…

Все здесь стоит на уродливых, кривых ногах. Мы до такой степени привыкли к тому, что в нашей убого-бесправной жизни все возможно, что уже не верим ничему, что исходит от официальной власти. Народ убежден в лживости любых дел и сообщений, исходящих от высшей власти. Мы так мало любим свою страну, что всегда во всем, что случается, ищем лишь порочащее ее, лишь унижающее, лишь одну грязь…

Сторонники… Соратники…

Верной была и осталась только Анна. Это все, что он успел вырвать у жизни… и завоевать: любовь женщины. Ничего больше у него сейчас нет.

Поездами, тропами уходят на восток офицеры и все, кому в погибель красный цвет. И он физически ощущает, как глубже и глубже смыкаются пустота и одиночество.

Он брошен здесь и никому не нужен.

Вместо ста тысяч штыков и сабель — только Анна. В этом камне и стуже здесь, рядом с ним, — она.

И никого больше в целом свете с ним…

Где все эти боевые стяги, звон шпор, грохот бронепоездов, канонада, тысячекилометровый фронт?..

Вместо всей громады стали, эскадр, дредноутов, вместо звона и блеска крестов и медалей, орденов и клятв — с ним навек одна Анна.

Все как призрак — только она рядом. Во плоти живая. В страсти и преданности.

Анна.

Лишь одно ее сердце за вымороженным камнем.

Адмирал встает и шепчет ее имя, той, которая осталась от всего этого мира, не откатилась со всем этим миром; той, которая решила встать рядом с ним; той, которая не предала, когда предали все.

Анна.

Он физически ощущает, как впились кованые чугунные прутья и крючья в его тело и растягивают его, рвут.

Он думает о России, людях, которые составляют ее народ, о странном пятиконечном символе, что внезапно спаял всех этих людей в одно целое.

Все эти мысли очень короткие, быстрые. Они молниями прорезают сознание. Озаряют его и исчезают.

Неизменным остается только лицо, повернутое к нему, — Анна…

О первых признаках разложения Петроградского гарнизона и вообще запасных полков (батальонов) и флотских экипажей дала знать так называемая мемельская вылазка. О ней Александр Васильевич слышал, воюя еще на Балтике. Начальник Отдельного корпуса жандармов генерал Джунковский [81] В. Ф. Джунковский — свитский генерал-майор; в 1905–1913 гг. — московский генерал-губернатор, затем — товарищ министра внутренних дел и начальник корпуса жандармов; в 1915 г. уволен и уехал в действующую армию в должности начальника пехотной бригады. Это он почел долгом сообщить Думе (Родзянко) о провокаторстве депутата Малиновского: безнравственно и недопустимо пребывание провокатора в выборном органе. Это и породило скандал. Малиновский бежал в Германию. рапортом донес о том начальнику штаба Верховного главнокомандующего.