Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

Как выяснил Три Фэ, польстилась она на него из-за бабьих пересудов, «уж очень загорело попробовать…». То есть уже пользовался Федорович славой неутомимого жеребца.

Не унять тетку: сверхмерная и есть. Ну «отходит» от души, а ей вроде щекотки.

Следил за ней исподлобья и думал, грешным делом, что такой в самый раз под отделение солдат, а то, гляди, и на взвод потянет. Еще не успела из-под одного мужика вылезти, а уже кобылой ржет навстречу другому. Наглая самка.

А болтлива, бесстыжа! И все об одном: «Кабы держаться и не отпускать…» И, объяснившись на такой манер, смеялась, полизывая губы, притулялась бочком (а жаркая!) и часто-часто дышала. Глаза заволакивала сверкающая влага. Ну черт баба! Сверхмерная!..

Телом розовая — во всю кровать, до чего ж откормленная и сытая! Груди — складочками и вялые, как бы с другой женщины, но соски длинные и твердые, ровно сами по себе.

Сама белобрысая, бровей не углядишь. Меж ног — рыжеватая: волос грубый, завитками. Ноги затяжеленные весом, неуклюжие и очень нежные. Выше колен, как простегнутые квадратиками подкожного жира, все в ямочках.

За коня для нее наш Флор Федорович. Это он вскорости сообразил, мужик неглупый. За резвого скакуна. Вроде как продали его все гулящие бабы и девки Иркутска этой… Дай Бог памяти… Клава! Нет для бабы белых, красных, голода, чехов, политики — «только бы держаться и не отпускать». Все сокрушалась:

— Это разве ж мужики вокруг? Это, комиссар, штаны!

А с другой стороны — что в том худого? Ну расположена тетка так жить. Радость ей. И слава Богу! Пусть ублажает мужиков и себя, ее это, Клавино, назначение, планида ей такая. Не в обиду и ущерб это людям и всем высоким помыслам.

Выпадает из горячки буден, запоя и блуда Федорович. Отощал, осип и вроде даже как бы запаршивел, но это только с виду. Со временем приведет себя в порядок. И примется он себя снова пробовать в разных практических делах. А как быть, ежели дорога за кордон заказана. Любой беляк сразу выпустит тебе кишки, вроде подарка ты для него…

«…Капитал и прибавочная стоимость создаются общественными формациями…» Опять шибко наляжет на священные книги Федорович. Прежде в них всегда находил подкрепление душе и вообще оправдание всем поступкам.

А только напрасно. Приклеилась к нему адмиральская кровь — ну не смыть. А по какой росписи законов? Сколько людишки убивают, насилуют и вообще губят друг друга, а ничего, нет для них судьбы: жиреют, цветут, даже плодятся. А вот он, Федорович, меченый. Не разогнуться, не улыбнуться звездам — ни мгновения чистой радости.

По отдельности стали жить душа и тело. Неприкаянная душа и тело…

Вроде распрямиться должен, нет больше белых: дыши, борись за свое дело. Республика Труда и Свободы!

А только все не так. Еще нет этого, но уже прихватывает нутром привкус новой жизни. Из всех уголков светят ее принципы, и особенно наиважнейший: все, кто не разделяет этих самых принципов, должны исчезнуть. Как уж там исчезнуть — это дело десятое: уберут или сами уйдут, то бишь саморастворятся. Существенно одно: не должны такие оставаться, нет им места.

Три Фэ только хрипел озираясь. Жилы аж до самых скул — какой воз за плечами вырос! Нет, не за себя убоялся Три Фэ. Всю жизнь клал себя в общее дело, сколько бед снес — нет у него в этих делах своей выгоды и шкурных интересов.

Еще до революции, в ссылках, спорил с «бэками» — те считали, будто народ к заданным политическим целям надо приводить силой; это они от Ткачева усвоили и приняли в свою программу. И теперь вот на глазах у него штыками и пулями поворачивают всех к так называемой счастливой доле.

Народ был его самой серьезной любовью — от первого чувства к женщине отрекся, от всех карьер и привязанностей. Ночами стынул в каких-то закутках: а вдруг обминуется, не возьмут жандармы?.. Сколько лет в ссылках и тюрьмах! А любовь не угасла! Верит в гений народа, ощущает кровное единство с ним. Все радости и печали как бы на двоих…

И вообще, смотрит на новую жизнь Три Фэ и не узнает: подменили людей. Чуть не так — и гребут в «чрезвычайку», а народ молчит. Почему молчит? Что это, как могло статься?!

А пока, что ни ночь, убеждает себя: «С адмиралом мы квиты. Сначала он нас взял за горло (после бучи в Омске), а теперь мы его. По совести так: чем кровь моих товарищей и вообще трудовых людей хуже адмиральской?»

Грызут сомнения. Такая слякоть в сердце и голове!

Три Фэ давит тревогу в душе, что-то кричит женщине после стакана самогонки, дергает из деревянной кобуры маузер. А кто эта особа, почему с ним?! Кто подослал?!

Не сразу завязал. В горе еще срывался, да как!

Словом, не сдается Три Фэ. А и в самом деле, рано крест ставить на жизни, годов уж и не так чтобы шибко… Пробует, ищет себя Три Фэ, зубами цепляется за жизнь. Вроде не ценит ее, дерьмо и есть, а руки, как у утопающего, сами гребут, несут по воде, молят о солнышке.

Однако напрасно все. Не знать больше этому видному эсеру и народному трибуну ни душевного равновесия, ни вообще долгих лет. Только и глянет солнышко под урез февраля, а в мае уже навсегда и угаснет. Щедр Судья Небесный…

Странное это обстоятельство: все, кто так или иначе оказался причастен к гибели царя, его семьи, а также и Александра Васильевича Колчака, сгинули задолго до старости, в муках и позоре, кроме разве Ширямова да Ленина, но Главный Октябрьский Вождь потерял память и речь через два года после казни адмирала — одряхлели, раскрошились сосуды в голове, разжижился мозг по ответственным участкам… Отошел он в мир иной в почете и славе цезарей. Нет, выше цезарей, лучезарней самых знаменитых цезарей и правителей — ну великое сияние над человечеством.

Этот невиданный посмертный шум, идолопоклонство положили себе на пользу хилые последователи Ленина. Как бы действовали от его имени, в блеске и благословении дел его. Мертвый — он все еще служил своей революции.

Что до всех прочих… Прочих подгребала «женевская» уродина без всякой музыки — на позор, страдания, издевательства. В расцвете сил загубила и Белобородова, и Голощекина, и едва ли не каждого из тех стрелков-казнителей, кроме Ермакова — этот геройски спился. Загребла уродина и всех иркутских вождей…

В гной и свалку утекли те ручьи крови.

А народ и не поежился, хотя густо понесло кровью — не продохнуть, отовсюду этот запах: кислый, до жути щемящий.

Вернули чехи золото!

Чекисты Чудновского и дружинники из членов партии выгрузили его из вагонов — все сверял Косухин по описи. Достался ему с золотом и контролер. Преданно сидел при золоте старичок еще с речистых времен Керенского. Там все до грамма было учтено, расписано, помечено.

В тот же день, точнее ночь, отчитался Косухин перед ревкомом — не подвела адмирала память: верные сведения давал. Имеется, правда, подозрение на господина Сырового. Ныне золото в подвалах Иркутского банка — вернула трудовая Россия свое. Только пятьсот четырнадцать ящиков укатило к Владивостоку. Задержал их атаман Семенов. Ну сам состав прикатил: считай, взвешивай, сверяй по описи, осеняй себя крестом и кричи «ура».