Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

А вот расправы над советскими людьми не оставили документов, даже завалящей бумажки с чьей-либо подписью или печатью. Ну не было казней! Десятки миллионов ушли в землю бесследно.

Только-только душновато-сырой и пахучий ветер с запада стопил снега, и только-только набухли почки, и трава молодо и радостно прикрыла подсыхающую землю, как на станцию Гнездовая прибыл первый спецпоезд: ровно в восемь утра с минутами. Так и записал в своем дневнике майор Адам Сольский. Для этих заключенных в форме польских офицеров отъезд из Козельского лагеря знаменует конец противозаконному задержанию. Ведь они добровольно сдались советским военным властям, спасаясь от германского нашествия. Они не военнопленные, так как Польша не воевала с Советским Союзом. Они всего лишь интернированные. Теперь их доставили сюда, чтобы после определенных формальностей выпустить наконец на волю. Они не сомневаются: их привезли для освобождения! Больше не будет нудного и унизительного заточения в лагере: вши, холод, скверное питание, политбеседы и допросы.

Из пассажирских вагонов без объяснений их направляют в автобусы с белозакрашенными окнами: «Быстрее, быстрее, Панове!» После езды по ухабистому проселку (автобусы кренило, швыряло, двигатели ревели, пробуксовывая) с еще не высохшими лужами и колдобинами (вода с силой хлещет в днище) автобусы замирают.

Воля!

Следует приказ — выходить! Это выкрикивают в дверь по-русски. Первое, что видят офицеры, — вековые сосны. Сознание дурманит лесной воздух. Ветер шумит в высоких гибких верхушках… как у них в Польше на побережье Балтики. Люди улыбались лесу, друг другу, перекидывались веселыми замечаниями.

Воля! Поздравляю, господа! Отдохнем, здесь санаторий… и во Францию или Англию… Война с германцами еще впереди!..

Их выстроили — и приказали сдать часы, перочинные ножи, пояса… Переводчик в светло-сером командирском плаще спокойным, улыбчивым басом сообщает об этом в мегафон. Ну и голосина! А зачем сдавать? Чушь какая-то! Вечно здесь фокусничают…

Поражает количество стражи — сотни и сотни красноармейцев с винтовками — никак не меньше двух-трех тысяч. Насупленные, поджатые, ни улыбки, ни простого любопытства. Они создали замкнутое пространство, в котором зажаты поляки. Зачем? Господа, как это понять? Они что, сдурели?..

Едва поляки успели сдать вещи — и уже со всех сторон по резкому милицейскому свистку их схватывают. «Что за черт?! А, сволочи!..» Им связывают за спиной руки — все столь молниеносно, никто не успевает ничего сообразить. Офицеры только наставили лбы и выкрикивают: «Что вы делаете? Как смеете? Ах, сволочи!..»

На каждого польского офицера — три-четыре красноармейца. Все заготовлено и отработано — это следует из их действий — заученно четких. Эти знают, как заломить руку, как накинуть веревку и как держать человека, чтоб он не мог отвечать. Это у них получается. Эти хваткие, быстрые люди в военном даже не запыхались, глаза у всех настороженно-сосредоточенные, как у рысей. Они позволяют себе даже бить их, иностранных подданных — людей в чинах и с заслугами. «Мерзавцы, негодяи!»

Связанных ударами, пинками выстроили гуськом (в затылок) и повели. С двух сторон плотно опекает стража — одни винтовки, ни лоскутка свободного пространства. Теперь видно: на каждого — три-четыре охранника. «Матерь Божья, что это?»

По громкой, зычной команде «стой!» колонна остановилась. Хвост ее длинной змейкой пропадал в лесу, а начало уперлось в ров — 60 метров на 60. Поодаль, за кустами и деревьями, темноватые силуэты — это красноармейцы из первого (ближнего) оцепления.

Все отличие людей здесь от обычных военнослужащих — синие канты войск НКВД и фуражки с пятиконечными звездами, которые не полагались рядовым в пехоте и других родах войск, кроме пограничников. А здесь все до одного — с синими кантами. Чекисты.

Внизу, на дне рва, около двух десятков чекистов в фуражках с звездами. У двоих-троих винтовки с примкнутыми штыками, еще у двоих — пистолеты в руке. А шесть — восемь — вообще не вооружены, ждут пустые. И все в черных клеенчатых фартуках и нарукавниках. И все эти внизу — шибко разгоряченные, краснолицые, далеко пахнущие водкой, вороты гимнастерок расстегнуты. Но на двоих нет ни фартуков, ни нарукавников. Они в светло-серых форменных командирских плащах, на петлицах по два «кубаря». Значит, лейтенанты — лейтенанты НКВД. Через плечо — полевые командирские сумки, но не планшетки.

Ров отрыт за день или два: успел обветриться, песок сух и сыпуч. «Матерь Божья, к чему все это?»

Колонну «по одному» из польских офицеров, упершуюся в ров, поразило оцепенение. То жуткое, что должно случиться, они отказываются принять сознанием, а те, что стоят сзади (метрах в пятидесяти и дальше), еще не видят рва за деревьями и стражей. Никто ничего не в состоянии уразуметь. Поляки ошалело крутят головами. Большими от потрясения глазами они впитывают невероятный, невозможный смысл этого утра. «Что за идиотизм?! Вы что здесь, с ума посходили?! Объясните, что происходит?..»

И объясняли: удар по лицу, еще, еще…

Первого в колонне «по одному» без промедления ухватили под руки. Их тут, «хватал»-чекистов, несколько десятков — и все тоже в черных клеенчатых фартуках до колен и нарукавниках до локтей. Один из них сноровисто заломил голову седому офицеру — назад, до нестерпимой боли, так что он подсел и, крякнув, отчаянно захрипел. Двое, что держали за руки, потащили его в ров. Четвертый из «хватал» шагал сзади, очевидно на всякий случай — страховка: то поддаст сапогом — седой офицер только гыхает в невольном выдохе, то начнет сзади подталкивать за шиворот: ишь, не идет старый козел — упирается! Ну, мать твою!.. Вперед!..

Спускались по деревянному настилу — загрохотали гулко, беспорядочно по доскам. Седого полковника (офицер оказался полковником) провели по песчаному дну — сапоги утопали в песке, посыпанном хвоей, ее беспечно накидал ветер. И завалили на колени, безжалостно выкручивая руки, так что он поневоле ткнулся лицом в песок, открыв затылок, вернее, нижнюю часть его. От боли перегнулся в талии (а тут на лагерных харчах шибко обозначилась талия, худ полковник и в боках, и с лица): на излом заводят руки в плечах.

Человек в фартуке и с пистолетом уверенно зашел со спины, вытянул руку — ствол почти уперся в затылок. И тут разнесся вопль, смертный ужас рвался из груди… Резко ударил выстрел — и наступила тишина, в которой нестерпимо громко прозвучала скороговорка палача — злорадная и отвратительная похабщина, издевка над жертвой. Люди во рву подхватили труп и уложили в самый угол лицом вниз. А те, что спустились, торопливо пошли наверх. Навстречу им согнутым (лицом почти к земле) вели второго офицера. Так же дробно, гулко простучали сапоги по настилу. У этого на сером польском мундире два ордена, нашивки. Лицо там, у земли, мертвенно-бледное, искаженное, изо рта торчит носовой платок. Ему не хватает воздуха. Сквозь платок рвется не крик, а нечто булькающее, сдавленное. Но его держат столь цепко, так заламывают руки — он вынужден идти на согнутых ногах. И его ведут в тот угол, с которого началось заполнение рва.