Юрий Власов - Огненный крест. Гибель адмирала

И уже ведут генерала — его будут стрелять отдельно и похоронят в отдельной могиле. Высокий, лицо в маске презрения… вот губы… Губы дрожат, кривятся. Крик рвется, но нельзя, честь выше…

И тут офицеры постигли потусторонний смысл того, что с ними делают. Колонна взрывается движением. Люди воют, рвутся в стороны — уйти! За что?!

Но тот коридор, который создала охрана, прочнее стен каземата.

Из-за охраны (она с винтовками) в броске появляются новые красноармейцы, но без оружия — по преимуществу младшие командиры: на петлицах треугольнички. Тем, кто упрямо, несмотря ни на что, пытается прорваться через преграду из живых тел (охрану), чекисты нахлобучивают шинели на головы и сноровисто перевязывают вокруг шеи веревкой, а веревку крепят к скрученным за спину рукам. «А, шкуры офицерские!» [46] В то время в Красной Армии существовала категория «командир», ведшая начало от революции, от ненависти к самому понятию «офицер». «Товарищи офицеры» — это обращение было введено в оборот с начала 1943 г. вместе с появлением погон. А тогда «офицер» воплощал для советских людей классового врага, мировое зло, отребье.

Офицеров пинают сапогами в пах, живот, глушат кулаками — куда придется. Поляки не могут отвечать (а как это со связанными руками?) — и на какое-то время подавлены. Его-то и используют для заматывания головы тем, кто выказывает непокорность. Есть и такие — кричат во всю грудь: звериный вопль-мольба на километр. Им рвут губы, волосы и затыкают рот тряпкой. Тут все продумано и учтено, характер действий выдает привычку к подобного рода занятию. Тех, кто что-то пытается сказать, спрашивает, тоже избивают и, если не смолкают, суют в рот тряпку. Офицеры выкрикивают проклятия, славят родную Польшу — надо сказать, здесь, в цепочке у могилы, цвет польской нации, ибо среди офицеров мало кадровых, в основном призванные из запаса: ученые, врачи, профессора, историки, писатели — все с великой преданностью и обостренной любовью к своей истерзанной Родине. В столетиях истерзанной и затоптанной.

Последние, кто видел офицеров, помнят, как они говорили о Польше, как клялись в верности ей и готовности страдать ради нее…

Избиение не прекращается. Тех, кто особенно неподатлив, долбят прикладами — крушат кости, ранят, увечат. «Молчать, шкуры!» Кровь, стоны несусветный мат. «Идти в затылок! Молчать! Молчать!»

Есть такие: беззвучно рыдают. А есть: мертвенно-бледные неподвижно смотрят в пространство перед собой. И вся цепочка подвигается, потому что впереди (они еще не видят рва) глухо (поскольку это в яме, внизу) хлопают выстрелы.

Палачи уже творят расправу двумя бригадами. Можно было бы и тремя, четырьмя, но это рискованно: вдруг подобьют руку при стрельбе. Случались несчастья, своих ранили (когда по соседству возились с упиравшимся), а потом… кровь. Она яростным фонтаном брызжет из раны в черепе. И после, когда труп укладывают боком к предыдущей жертве, из затылка продолжает обильно изливаться густеющая жидкость. Уже нет жизни, чтоб толкать по сосудам горячую кровь. Сердце коченеет. Они так и стынут рядами, с затылками, заплывшими киселем крови, — все лицом вниз (все черепа имеют выходные отверстия в верхней части лба).

А там, наверху, где еще широко, вольготно проходит ветер и небо, очищаясь, глядит синим бездонным колодцем, медленно, но непрерывно смещается цепочка из нескольких сот господ польских офицеров (будут расстреливать в один заход и больше тысячи). Они способны только стоять и переступать, но строго вперед.

И уже тихо.

Лишь натужное дыхание, иногда рыдания или хрип полузадушен-ных под шинелью или с тряпками во рту. У многих лица отекают опухолью, сочится кровь из ран. Мундиры порваны, испятнаны кровью и грязью.

«Идти в затылок! Молчать!..»

А тишину простегивают выстрелы. Там, в братской могиле, они глушат звонкой отрывистостью. И новый труп водружается вплотную к предыдущему. И из затылка, загустевая, вязко плывет кровь. Она застывает на воротнике мундира, мажет лицо, так что его порой и не углядишь.

Те, что лежат у стены, уже приостыли, а эти, которых подносят, еще разгоряченные, мяклые, по некоторым бегут судороги. И воздух не пахнет сосной. Удушливо разит мочой, рвотой и кисло — кровью. Самый назойливый запах — крови.

Тех, кто потерял сознание или задохнулся с кляпом во рту, сволакивают вниз и пристреливают так, между делом. К запаху крови примешиваются запахи пороха и табачного дыма. Палачи основательно взбадриваются табачком… ребята с синими кантами, гордость страны.

И матерятся. Это единственные звуки — сопение красноармейцев, волокущих польских офицеров, пистолетные злые хлопки и брань палачей в фартуках — она не затихает ни на минуту. Разнузданное непотребство и глумление.

— Что, отъе…, ясновельможные паны! — орет один из палачей.

Фартук снизу доверху в коросте и полужидких натеках крови. Кровь даже на щеках. Она смахивает на коричневую краску, небрежно смазанную.

Иногда в дело вступают те, с винтовками и в фартуках. Есть такие — ну не могут смирить костоломные тиски «хватал», тряпки и побои: рвутся, не дают целиться. Таких берут штыком — раз, другой… и всех-то забот. Случается, жертва еще шевелится после пули — тогда добивают второй. Редко, примерно один человек из ста оказывался пораженным в шею [47] Это действительно высокий «профессионализм» — всегда в затылок. . Четырех из ста добивали второй пулей…

От пистолета знай отпрыгивают, кувыркаясь, гильзочки. Гильзы германской марки «геко», калибр оружия — 7,65 мм.

И мерно, невозмутимо работают укладчики трупов в фартуках и нарукавниках. После каждого седьмого выстрела палач отходит, берет у чекиста с портфелем папиросу, со вкусом затягивается, поглядывает на часы, сколько уже в работе. Ого!..

А эти двое, в светло-серых плащах (каждый закреплен за своим стрелком-палачом), открывают сумки и достают запасные обоймы. Палачи ловко (аж заглядишься!) вбивают их в рукоять пистолета. Ай да умельцы!.. Там, в сумках, у лейтенантов запасное оружие и сменные обоймы. Сменное оружие?.. А на всякий случай! Стрелок не возьмет в руки «инструмент» незнакомой конструкции. Нарушается бездумная механичность работы. Стрелки привычны, верны одной системе. Это их привилегия…

Этот, что меняет обойму, определенно на взводе. Запарился. Коротко, сердито бросил — ему скорее стакан с водой, но особой — на треть с водкой. Хлопнул — и расплылся в улыбке. Морда, даром что весна, загорелая, словно из бронзы вычеканена. Герой!

А вот второму стрелку ничего не надо. Нет, водой освежается. Ну так это работа… А что до стрельбы… Да нравится ему класть людишек. Он этого не знает, но ему без разницы, кого класть: большевика, поляка, женщину, ребенка… Нравится валить человека. Трясется у ног, в штаны кладет, визжит, а он — за Бога. Нажал — и оборвалась ниточка жизни. Это удовольствие пережить надо…