Антуанетта Мэй - Жена Пилата, или Тайна прокуратора

— А что же?

— Весталки такие добрые... — Марцелла разрыдалась. — Но это ведь только женский мир.

Когда мы оказались на корабле, отношения между родителями и Агриппиной приняли привычный характер. Это меня потрясло Отец, как всегда, был вежлив и почтителен, а мама негодовала на нее нисколько не больше и не меньше, чем раньше. Хотя мне и в голову не приходило проявлять открытое неуважение, я вежливо игнорировала попытки Агриппины вернуть прежние дружеские отношения и избегала ее, как только могла.

Поначалу меня пугали ритмичные удары корабельных барабанов, задававших ритм гребцам. Вскоре я почти перестала замечать их и слышала только ночью. Думая о восьмистах рабах, сменявших друг друга на веслах, я отметила сходство между собой и ими. Хотя никто не хлестал меня по спине плетью, разве я не похожа на раба? Рим распоряжался нашими судьбами.

Флагманский корабль Германика — массивная квинкерема с пурпурными парусами на четырех мачтах из ливанского кедра — плыл в окружении почетного эскорта из шести трирем. Гребцы воздавали хвалу Нептуну за попутный ветер, облегчавший их труд.

Я продолжала учиться, занимаясь с одним преподавателем вместе с Юлией и Друзиллой. Мы все скучали по Марцелле. Смышленая, но не очень усердная, она своими остроумными замечаниями оживляла скучные часы занятий. Нерона и Друза с нами не было, они служили младшими офицерами, Нерон — в Карфагене, а Друз — в Испании. К моей радости, Калигула больше не занимался вместе с нами по просьбе Германика мой отец, единственный мастер ратного дела, находившийся на корабле, обучал Калигулу владению копьем и щитом. Меня коробило при мысли, что он передает воинские навыки соблазнителю Марцеллы. Но могли отец ослушаться и не подчиниться беспрекословно приказу своего командира, отданному даже в мягкой форме?

Раньше в наших общих играх мы с Марцеллой всегда выступали против своих двоюродных сестер и братьев. Сейчас, когда Юлия и Друзилла затевали наши любимые игры, я особенно остро чувствовала отсутствие Марцеллы. Поэтому лучше взять свитки, углубиться в чтение и унестись на крыльях фантазии, чтобы быть недосягаемой даже для Рима.

Лежа на кушетке, на верхней палубе, успокаиваемая легким покачиванием корабля, плеском рассекаемых волн, голубизной моря и неба, я не замечала, как пролетали дни за днями. Я пыталась сочинять стихи, оды, посвященные чудесному рождению Венеры из морской пены. Под мерный бой барабанов мускулистые рабы, в пять рядов сидевшие на скамейках и стоявшие на нижней палубе, гребли гигантскими веслами. Они одновременно налегали на них изо всех сил, издавая ухающий звук. Время от времени я вставала с кушетки, чтобы посмотреть на них.

Погода неожиданно испортилась. Налетел сильный шторм, заставивший нас уйти с палубы. Хотя почти все страдали морской болезнью, разгул стихии пробудил во мне интерес. Пренебрегая запретами отца, я поднялась по трапу посмотреть, как громадные волны бьют о борт корабля.

Небо прояснилось, когда наш корабль, сильно потрепанный, вошел в порт Никополиса. Рули оказались почти разбиты, и им требовался серьезный ремонт. Германик решил воспользоваться случаем, чтобы побывать на берегу Акцийского залива. Его дед, Марк Антоний, одержал там победу в морском сражении, разбив Августа. Отец организовал экспедицию, в которую вошли многие офицеры с целью разыскать место, где располагался лагерь Антония. Я обрадовалась, что Калигула отправился вместе со всеми. Хотя Германик строго наказал ему относиться ко мне с уважением, он строил жестокие козни. Мне удавалось избегать их, и только накануне я обнаружила дохлую крысу у себя в кровати. Когда я швырнула ее ему в лицо, он крепко схватил меня за запястья, притянул к себе и злобно сверкнул глазами.

— Ну берегись, сивилла! В следующий раз будет живая.

— Ты не посмеешь! — сказала я с негодованием и вырвалась.

Мне не нравилось находиться в одной тесной каюте с родителями, но сейчас я была рада. Даже Калигула не осмелится навлечь на себя гнев моего отца.

В тот день, когда ушла экспедиция, я проснулась от непривычной боли. Поднявшись с узкой койки, я ужаснулась, увидев кровавые пятна на простыне. В это время вошла в каюту мама. Она улыбнулась, поняв, в чем дело, и обняла меня за плечи.

— Вот и началось. Как ты себя чувствуешь?

— Больно, будто что-то давит.

Мама кивнула:

— Да, так бывает. После рождения первого ребенка ты почти не будешь испытывать неприятных ощущений.

Я нахмурилась: сильная боль избавит от слабой. Мама уговорила меня снова лечь в постель и вышла из каюты, но вскоре возвратилась с рабыней, принесшей свежие простыни и чистую одежду. Пока рабыня меняла постельное белье, мама объяснила, что нужно делать каждый месяц. Какая досада! Навсегда закончилась моя беспечная жизнь.

— Римлянки должны быть выносливыми, — напомнила мне мама. — Мы всегда превозмогаем боль и исполняем свой долг.

Потом, немного помолчав, словно в нерешительности, сказала:

— Поскольку это у тебя в первый раз...

Она вместе с рабыней вышла из каюты и через несколько минут вернулась с кувшином и двумя кубками. Пригубив один из них, я почувствовала вкус неразбавленного, слегка подогретого вина. Тепло быстро растеклось по всему телу. Я легла в чистую кровать и почувствовала, как меня любят и лелеют.

Мама села рядом и начала рассказывать:

— Мне исполнилось уже шестнадцать лет. И ничего... Я думала, что никогда не стану женщиной. И наконец это случилось. На праздник матроналии. Можешь себе представить! Как назло, я надела белую тунику. Какая-то рабыня шепнула мне на ухо. Я до сих пор сгораю от стыда — сколько народу могли видеть. Твоя бабушка посчитала это хорошим предзнаменованием. Если девушка становится женщиной в самый священный праздник богини Юноны, то ее ожидает счастливое замужество. Так и вышло.

Мы еще долго разговаривали, шутили и смеялись. Но даже в эти радостные минуты я думала о Марцелле. Если бы только она находилась с нами. Через некоторое время меня стало клонить ко сну. Мама убрала с походного сундука кувшин и кубки и на цыпочках вышла из каюты.

Когда я проснулась, то увидела Агриппину, стоявшую подле койки.

— Доброе утро, юная госпожа!

В одной руке она держала изящную стеклянную вазу с красной розой, а в другой — бусы из кроваво-красных гранатов.

Я отшатнулась от нее. Агриппина приложила к моим плотно сжатым губам два пальца с кольцами:

— Постой, Клавдия. Ты от меня больше никуда не убежишь, как и от самой жизни со всеми ее печалями и радостями. Ты теперь стала женщиной. Но тебе нужно учиться быть взрослой. Впрочем, я тоже продолжаю учиться этому.

Ее слова удивили меня. Она говорила, будто все знала. Молча я наблюдала, как Агриппина поставила розу на полку.