Говард Фаст - Дорога свободы

Все хотели Гидеона, но он отказался. Тогда назвали Алленби и брата Питера. При голосовании брат Питер получил на три голоса больше. — А тебе кто землю выберет? — спросил его Трупер. И брат Питер ответил: — Возьму, что останется. Это не важно. — Все переглянулись, сконфуженно улыбаясь. После этого дело пошло лучше.

Тут же вскоре настало время новых выборов, и на этот раз все приняли их как простое и естественное событие, вполне в порядке вещей: люди сами не замечали ни перемены в себе, ни тысячи мелочей, вызвавших эту перемену. Год назад они шли на выборы с ружьями. Теперь другое дело. Изменилась страна, изменились люди. Будущее стало уже настоящим, и они были частью его. Ранним утром в первый четверг ноября они все вместе, и негры и белые, отправились в город. Уже ощущалась близость зимы, по пыльной дороге гнало ветром сухие листья. Негры, все как один, решили голосовать за республиканцев; но Абнер Лейт сказал, что, прав он или не прав, а он все-таки будет голосовать за демократов. За них голосовал его отец, за них голосовал его дед, и ему не пристало нарушать обычай. Но в город они пошли все вместе.

Часть II

Глава восьмая

Гидеон вынул часы и посмотрел на них: без двадцати три, а он ждет с двух часов. Он рассчитывал попасть на прием, кончить разговор и еще поспеть на вокзал к поезду в 5.16, с которым Джеф должен приехать из Нью-Йорка. Что ж, может быть, и поспеет. Сказать ему нужно очень немного, да и то вряд ли к чему-нибудь приведет.

Была середина февраля, и на дворе шел снег — вашингтонский снег, большие мокрые хлопья, которые расплющивались об оконное стекло и крупными холодными каплями сползали вниз. Гидеон откинулся в кожаном кресле, сложил руки на коленях. Хорошо бы уснуть и спать долго, долго, как он не спал уже много месяцев, — спать и все... и ни о чем не думать, а потом проснуться свежим и бодрым. Но какая уж бодрость в сорок пять лет? Гидеон покачал головой, усмехнулся и стал думать о Джефе. Джеф — это более приятная тема для размышлений; Джеф — это, по крайней мере, реально. Он спрыгнет с поезда и большими шагами устремится к отцу. А вдруг нет? Вдруг он будет стоять неподвижно и молча смотреть на Гидеона, и оба почувствуют, что они друг другу чужие? Нет, этого не может быть. Семь лет не такой уж большой срок. Да, но какие семь лет! Семь лет в Эдинбурге, за которые застенчивый негритянский мальчик превратился в доктора медицины, — такие семь лет чего-нибудь да стоят!

Гидеон стал припоминать, как это было в тот день, когда доктор Эмери, странно усмехаясь, сделал ему свое предложение насчет Джефа. Что он тогда думал, этот доктор? И что он, Гидеон, ему ответил? Что-то насчет расходов. Да, он спросил, сколько на это понадобится денег. Все это было так давно. Восемь лет тому назад. Или девять? Жаль, что он не познакомился поближе с доктором Эмери и с Исааком Уэнтом; теперь обоих уже нет в живых. Он попытался восстановить в памяти всю картину: как он тогда стоял в амбулатории, разговаривая с Эмери, глядя на дрожащего, голого, рахитичного ребенка, и воспоминания стали всплывать одно за другим, пока их цепь не разорвал гулкий бой высоких старинных часов, стоявших в углу приемной. Один, два, три. Он, видно, все-таки заснул. Перед ним стоял секретарь.

— Пожалуйте, мастер Джексон, президент сейчас вас примет.

Гидеон поднялся, поморгал и следом за секретарем прошел в кабинет. Грант сидел за письменным столом, сгорбленный, усталый, с красными главами, человек, который потерпел поражение, все потерял и теперь видит перед собой только длинную вереницу пустых лет, не озаренных надеждой, лишенных радости. Он кивнул Гидеону и сказал:

— Садитесь, Гидеон. — Потом, обращаясь к секретарю, он добавил: — Позаботьтесь, чтобы нас не прерывали.

— Но если сенатор Гордон...

— К чорту! Скажите, что я не могу его принять. Я не желаю, чтобы нас прерывали, понятно? — Дверь затворилась за секретарем. Президент обратился к Гидеону: — Хотите сигару? Ах да, я забыл, что вы не курите. Тогда позволите мне... — Он откусил кончик сигары, зажег спичку, глубоко затянулся. Гидеон смотрел на него, но президент избегал его взгляда. За последнее время Улисс Симпсон Грант сильно постарел, годы как-то вдруг и бесповоротно положили на него свое клеймо; глаза у него ввалились, в бороде заблестела седина. Даже когда он курил, все его движения были резкими, неровными, раздраженными.

— Я знаю, что вы будете говорить, — буркнул он Гидеону.

— Почему же, в таком случае, вы меня приняли? — мягко спросил Гидеон.

— Почему?.. — Грант тупо посмотрел на него, и сердце Гидеона дрогнуло от глубокой сочувственной жалости к этому побежденному и сломленному человеку, которого мало кто понимал и мало кто любил, но столь многие эксплоатировали, ненавидели и презирали, — к этому человеку, который волей судьбы и обстоятельств был вознесен на высоту и овеян холодной, нерадостной славой.

— Почему вы пришли?.. — устало спросил Грант.

— Потому, что вы пока еще президент Соединенных Штатов, — заговорил Гидеон. — Потому, что вы мне друг, и я вам друг...

— У меня еще есть друзья?..

— И еще потому, — продолжал Гидеон, — что Соединенные Штаты — ваша родина, и вы ее любите такой любовью, какая редко встречается. Такой любовью, которую я могу понять, но которая недоступна пониманию лживых, бесчестных, ничтожных людишек, сделавших все, чтобы погубить свою страну. Помните рассказ Эверетта Хэйла «Человек без родины»? Помните, как Филипп Нолан научился любить и понимать свою родину?

Грант криво усмехнулся.

— Вы пришли читать мне проповедь, Гидеон?

— Нет. Я пришел поговорить с вами об этой стране, нашей родине. Я пришел потому, что больше у меня уже никогда не будет случая говорить с президентом Соединенных Штатов. Две недели я добивался, чтобы вы меня приняли...

— Я был занят, Гидеон.

— Вы были заняты, господин президент, — сказал Гидеон. — Заняты и все, что ж тут поделаешь. У нас, слава богу, есть много таких удобных выражений: занят, некогда, нет времени. Почему у наших врагов всегда есть время? Почему?

— Это я уже слышал, — холодно сказал Грант.

— И больше слышать не желаете. Я вам надоел, вы хотели бы, чтобы я ушел. Хорошо, попробую изложить все иначе. Оставляя в стороне то, что писалось в газетах об этих восьми годах вашего президентства, и то, что о них напишут в учебниках, давайте спросим себя: чем они были на самом деле?

— Валяйте, — проворчал Грант. — Скажите, что я был игрушкой в чужих руках.

— Нет, этого я не скажу. Боже ты мой, господин президент, ведь это же — ну да, это наша родина. Будем говорить словами из прописей, пусть, что ни проще, то лучше. Это наша родная страна. За нее мы воевали. Ради нее мы жили, ради того же самого, за что люди умирали под Геттисбургом. Мы не существуем отдельно от нее или отдельно друг от друга. Все это связано и неразделимо. Но что это такое — наша родина? — Гидеон остановился, потом продолжал: — Что это такое, Соединенные Штаты Америки? Мечта, идеал, клочок бумаги, называемый конституцией, политический союз? Или это банда прожектеров, жуликов, грабителей? Морган, и Джэй Гульд, и сенатор Гордон? Или это человек, который стоит на улице и смотрит на Белый дом? — Теперь Гидеон говорил спокойнее. — Что это — епископальная церковь или конгрегационалистская церковь? Молитва это, или фантазия глупца, или это пятьдесят миллионов человек? Или это Конгресс? Все годы, что я заседал в Конгрессе, я думал об этом, глядя на мелких людишек и на великих людей, слушая таких дураков, как Петерсон, и таких героев, как Сэмнер. Или это вы и я, что-то такое, что срослось с нами и неотделимо от нас — ибо Америка ведь это то, что мы есть, что мы имеем, что мы сделали, о чем мы мечтали!