Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

В начале весны следующего года, после выставки, в Доме литераторов на улице Воровского состоялся вечер, посвященный творчеству Эрьзи. Было решено на время вечера организовать небольшую выставку работ Эрьзи, и к нему поехали договариваться по этому поводу. Скульптор не стал ни с кем разговаривать и прогнал всех из мастерской. А Бориса Николаевича, как назло, куда-то срочно вызвали по делу. Нужен был человек, которому скульптор доверял. Позвонили Юрию Константиновичу Ефремову, ему было поручено произнести на вечере слово о жизни и творчестве скульптора. Тот пообещал уговорить Эрьзю, правда, не совсем уверенно. Но когда к Эрьзе пришли в сопровождении Юрия Константиновича, он оказался приветливее. Выслушав, для чего понадобились скульптуры, коротко бросил:

— Ладно, берите...

Отобрали двадцать работ, пообещав утром приехать за ними на машине.

Проводив гостей, скульптор вернулся в мастерскую. Надо было вывести на прогулку Леона, а то валяется на полу целыми днями. Совсем одряхлел. Эрьзя иногда с горечью думал о том, кто же из них кого переживет. Оба уже очень стары. И тут на одном из пустых ящиков на глаза скульптору попался журнал «Огонек» с красочной обложкой. Он его купил вчера вечером в киоске, когда прогуливал Леона: понравилось лицо девушки-казашки на обложке. Он не знал, кто она и зачем ее портрет поместили в журнале, да это и не имело для него никакого значения. Главное — лицо живое и энергичное. Он еще вчера, после возвращения с прогулки, все думал, а не вырезать ли это лицо, и никак не мог решить, что для этого лучше подойдет — квебрахо или альгарробо. Сегодня решение пришло само собой. Взглянув при сумеречном свете приближающегося вечера на журнал, скульптор сразу представил, как будет выглядеть эта казашка в альгарробо. Ведь ее кожа имеет такой же желтоватый оттенок, как это дерево.

— Вот, Леон, придется тебе сегодня обойтись без прогулки, — сказал он, обращаясь к собаке.

Эту новую работу Эрьзя хотел непременно присоединить к тем отобранным для завтрашней выставки в Доме литераторов. Прикрыв электрические лампочки бумагой, чтобы не таким ярким был свет, он выбрал подходящий кусок альгарробо, положил его на стол и включил компрессор. Его шум почти не беспокоил скульптора: компрессор стоял во втором чуланчике, а пневматический привод был протянут к рабочему столу. Закончив грубую обработку будущей скульптуры, он переключился на бормашину. Работая с деревом или камнем, он редко пользовался предварительными эскизами, заранее знал, исходя из материала, как будет выглядеть законченная вещь. Многолетний опыт и точный глаз его никогда не подводили...

Борис Николаевич заехал за Степаном Дмитриевичем на автомобиле, и тот всю дорогу жаловался ему на каких-то «авантюристов», которых он прислал за скульптурами.

— Что вы, Степан Дмитриевич, какие же это авантюристы? Это же работники центрального Дома писателей.

— Черт их знает, на лбу у них не написано, кто они такие. Надо было сказать заранее, — не унимался Эрьзя.

Его появление в Доме литераторов встретили дружными аплодисментами. Он прослезился и потом долго протирал очки белым платочком, жалуясь на яркий свет...

Никто из присутствующих в зале, кроме Юрия Константиновича, не знал, что «Казашку» Эрьзя сделал прошлой ночью. Работники Дома литераторов обратили внимание лишь на то, что скульптур стало на одну больше. И когда Юрий Константинович сказал об этом залу, все поднялись и долго аплодировали семидесятидевятилетнему скульптору. Не единожды пришлось прослезиться виновнику торжества на этом вечере, где его так тепло чествовали...

К себе в мастерскую Эрьзя вернулся поздно вечером. Спать не хотелось, несмотря на то, что прошлую ночь провел без сна. Решил вывести Леона на прогулку и, прохаживаясь по освещенной улице, делился с ним своими впечатлениями. Глухая собака, словно бы понимала его, мотала в ответ головой и тихо скулила.

Утром к скульптору зашла Елена Ипполитовна и застала его за работой.

— Посиди со мной немного, я пришла проститься, — сказала она, опускаясь на ящик.

— Ты что, помирать собираешься? — отозвался он бодрым голосом.

— Уезжаю в Геленджик. Чего по Москве мотаюсь? Тебе я не нужна...

— А я тебе нужен? — усмехнулся Эрьзя.

— И ты мне такой не нужен — ворчливый и упрямый.

— Ну вот и договорились...

По его тону она поняла, что он обиделся, и спросила:

— А тебе не приходит в голову, что мы можем больше никогда не увидеться?

— Если и увидимся, то это уже ничего не прибавит.

— Ты уже стар, Степан...

— А ты молода! — оборвал он ее, обидевшись еще больше. — Чего хоронишь меня раньше времени?

— Никто не может ничего знать наперед, — сказала она притихшим голосом. — Мне бы хотелось расстаться с тобой по-доброму, по-дружески. В Москву я больше, возможно, не приеду. И приезжала-то лишь ради тебя...

— Ну ради меня и уезжай! Пришла и каркаешь тут, как старая ворона.

Елена Ипполитовна хорошо знала его и давно догадалась, что сердится и обижается он именно из-за того, что она уезжает. А что ей еще оставалось делать? Того, что произошло тридцать лет назад, уже не поправишь. Слишком много пролегло между ними за это время. У каждого была своя жизнь. Теперь оба они стоят у ее конца.

Он немного смягчился и спросил, когда она уезжает.

— Я тебя провожу.

— Не надо, Степан. Зачем тебе таскаться по вокзалам? Поезд отходит поздно ночью.

— Ну как хочешь...

В ее присутствии Эрьзя держался, всем своим видом показывая, что ее отъезд для него ничего не значит. Но, оставшись один, опустился на колени, обнял Леона и заплакал. С уходом этой женщины будто оторвался от его души целый кусок жизни...

Одним из частых посетителей скульптора был художник Николай Васильевич Ерушев, мордвин по национальности. С ним Эрьзя познакомился через племянника Михаила Ивановича. А когда Степан Дмитриевич получил квартиру на Песчаной, Ерушев помог ему с пропиской и переездом. С тех пор они сделались почти друзьями. Скульптору нравился этот неразговорчивый, медлительный человек с черными усами и копной густых волос. Он обычно приходил в сумерках, рассчитывая на то, что Степан Дмитриевич уже не работает. Они подолгу курили, рассказывая друг другу о своей жизни. У обоих она была богата событиями и приключениями. Один много странствовал, много видел, другой — участник революции и гражданской войны, старый большевик. Свою неторопливую беседу они услаждали крепким чаем: оба любили этот напиток.

Бывали у скульптора и художники из Саранска. Виктора Хрымова он знал со дня своего приезда из Аргентины и относился к нему по-дружески, всегда радуясь его приезду. Хрымов не раз пробовал уговорить скульптора перебраться из Москвы в Саранск. Но Эрьзя выслушивал его молча, ничего не обещая. Может быть, он и согласился бы переехать в Саранск, если бы подобный разговор состоялся сразу же после его возвращения из Аргентины: у него тогда не было ни квартиры, ни мастерской. Тогда его никто не звал. Да и стар он теперь стал трогаться с места. Пусть у него здесь тесно, негде повернуться, но он уже привык к этой тесноте...