Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Далее Степан проследовал в Париж. Здесь у него были кое-какие дела. В Соо оставались «Осужденный» и «Распятый Христос», кроме того, много мелких скульптур и эскизных работ. Надо было попросить мадам Фарман отправить все это по возможности в Россию к нему в Алатырь.

Степан не удержался, чтобы не расспросить мадам о замужестве Марты.

— О, мосье Стефан, после вашего отъезда она сразу заимела славу богатой невесты. За ней тут столько увивалось женихов, что бедняжка не выдержала и отдала одному из них руку и деньги, которые у нее были, — рассказывала мадам, улыбаясь.

Степан крякнул. Ему все это было неприятно слышать.

— Женихи — народ алчный, им нужна рука только с приданым, — продолжала она. — Не вините ее, ей так хотелось устроить свою жизнь. На вас она, мосье, не надеялась, вы все равно бы на ней не женились. Вы никогда ни на ком не женитесь.

— Откуда вы знаете? — удивился Степан.

— Мне ли не знать душу художника.

В Петербург Степан прибыл в пасмурный и дождливый день. С Финского залива дул сырой пронизывающий ветер. На мостовых стояли огромные мутные лужи. От серых домов веяло холодом. Раньше он никогда не бывал в Петербурге, и город показался ему непривычным и чужим. С вокзала он поехал в гостиницу, но, разговорившись по дороге с извозчиком, решил снять по его совету меблированную комнату на Васильевском острове. Цена за жилье показалась довольно сходной. Это хорошо, что он сразу устроится по-настоящему, будет время осмотреться, познакомиться кое с кем, а затем войти в столичный круг художников.

В день приезда Степан сходил в баню, помылся, попарился. Остаток дня провел у себя в комнате, поглядывая сквозь окно на низкое мутно-серое небо. Комната его находилась на третьем этаже огромного мрачного дома, два окна ее смотрели во двор, квадратный и глубокий, точно грязный колодец. Весь вечер Степана угнетали непонятная грусть и тоска, а тут еще непривычно длинные сумерки, тянувшиеся почти до самой полуночи...

Утром следующего дня опять шел дождь. Но Степан все же решил пройтись по городу: надо было отдать письма Амфитеатрова, да и не сидеть же целый день в ожидании, пока прояснится. Позавтракав в ближайшем трактире, он взял извозчика и поехал сначала к Венгерову.

В прихожей Степана встретила высокая дама в длинном темном платье, а вскоре вышел и сам хозяин, с окладистой бородой и очках в тонкой металлической оправе. Протянув широкую ладонь, улыбаясь сказал:

— Значит, к нам пожаловал Эрьзя. Рады, очень рады. Снимайте пальто и проходите ко мне.

Он хотел взять у Степана пальто, но тот запротестовал:

— Я сам повешу, только скажите где. Оно у меня мокрое. На улице дождь.

— Что вы хотите от петербургской погоды? Это вам не Италия, — заметил Семен Афанасьевич и крикнул кому-то: — Зинаида, вели, пожалуйста, подать нам чаю!

Он усадил гостя в кресло возле большого письменного стола, заваленного книгами и бумагами, сам сел напротив.

— С вашего разрешения я дочитаю письмо Александра Валентиновича, а потом поговорим.

Та же женщина в темном платье принесла на подносе два стакана чаю, вазочку с фруктовыми конфетами и печеньем. Все это она расставила на краю письменного стола, слегка отодвинув бумаги.

— Давайте познакомимся, — обратилась она к Степану, протянув руку. — Зинаида Афанасьевна.

— Моя сестра, — добавил Венгеров, на миг оторвавшись от письма.

Наконец дочитав его, он принялся расспрашивать об Италии, об эмигрантах. Он хорошо знал Бурцева, Лопатина. Степан охотно рассказал о своих встречах с ними. Затем разговор перешел на искусство. Венгеров высказал свое отрицательное отношение к различного рода новым веяниям и направлениям — всем этим кубизмам и футуризмам, рьяно нападающим на реализм.

— В прошлом году в Москве в Политехническом музее некое объединение под названием «Бубновый валет» устроило Илье Ефимовичу настоящее мамаево побоище, — рассказывал он, положив большие руки на стол и скрестив пальцы. — Непонятно, чего они от него хотят? Видите ли, он написал Иоанна Грозного не вверх ногами. А свои картины они именно так и пишут — не разберешь, где голова, а где ноги. Все это идет к нам оттуда, с Запада. Вас, надеюсь, миновала эта холера?

— Я не заражен никакими измами, я сам по себе, — ответил Степан.

— Самому по себе тоже нельзя, можете сбиться с пути и обязательно окажетесь в обществе какого-нибудь валета, не бубнового, так червонного! Реализм — вот наш бог, он всегда торжествовал во всех видах русского искусства. Вам непременно следует познакомиться с Ильей Ефимовичем. Поезжайте-ка к нему в Куоккалу, я вам расскажу, как туда ехать.

— С Финляндского вокзала, — заметил Степан.

— Ну вот, вы сами отлично знаете...

Венгеров проводил Степана до прихожей и просил заходить к нему запросто.

Настроение, испортившееся без видимых причин еще вчера, несколько улучшилось. Да и дождь, наконец, перестал. Край неба со стороны Финского залива очистился от низко плывущих мутных туч. Степан немного потолкался на Невском проспекте, затем решил сходить в Русский музей, он давно мечтал об этом. Но музей оказался закрытым для посетителей. После довольно длинных препирательств швейцар все же пошел доложить «начальству», как он выразился. Хранитель музея Киньгородов, узнав, кто этот невзрачный господин в рыжеватом поношенном пальто и круглой широкополой шляпе, любезно поклонился и велел швейцару пропустить Степана.

В вестибюле Степан снял пальто, шляпу и обратился к хранителю музея:

— Вы мне дозвольте взять с собой палку, знаете, побаливают ноги, ревматизм.

Так с палкой он и ходил по залам, постукивая ею в музейной застоявшейся тишине. Киньгородов сопровождал его. Немного в отдалении за ними следовал бородатый швейцар, удивленный столь необычным приемом этого ничем не примечательного посетителя, пожаловавшего не вовремя.

В одном из залов новой русской живописи молодой художник старательно копировал одну из картин. Степан внимательно посмотрел на него и с тихой улыбкой промолвил:

— Надобно писать самому, самому, а не копировать.

Он не знал, да и не мог знать, что молодой художник Николай Александрович Каменщиков — его земляк, алатырец. Не знал и тот, кто сейчас прошел мимо него с палкой в руке, слегка прихрамывая. Немного позднее художник спустился вниз, чтобы узнать у швейцара, кто этот странный посетитель.

— Надо полагать, иностранец, зовут его Эрьзей, — пояснил тот.

Уж он-то, Каменщиков, хорошо знал, кто такой Эрьзя, его прославленный земляк. Правда, до этого он его ни разу не видел, но столько о нем наслышался. Он сразу же бросился на улицу, но было уже слишком поздно, Эрьзя успел уйти...