Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Укоротится, когда встанет на место. Смотреть-то на него будут снизу, — сказал Степан.

Лопатин немного помолчал, затем, усаживаясь на лавку, произнес:

— В какие это веки итальянцы заказывали иностранцам ваять святых для своих соборов? Это, братец, что-нибудь да значит!

— А что значит? — не понял Степан.

— А то, что мы с тобой принадлежим не к вымирающей нации, а к возрождающейся. Вот почему ваяем для итальянцев святых!..

Ужинать Степан повел гостя в ресторан, а спать уложил в гостинице, в своей комнате.

— Сам как же? — спросил Лопатин.

— Я живу в мастерской.

— Ты, братец, я слышал, строишь из себя Диогена. Знаешь такого?

— Грек, что ли? Немного знаю... Только я из себя никого не строю.

— Мне о тебе Валентин Александрович кое-что рассказывал.

— Значит, наврал!

— Когда о тебе говорят хорошо, не обижайся... Я сам всю жизнь пытался довольствоваться исключительно малым, но не всегда мне это удавалось... А теперь вот постарел... Все-то в мире стареет. Знаешь, какими мы были молодыми!..

К себе в мастерскую Степан ушел поздно и долго не мог заснуть, наслушавшись рассказов о народовольцах восьмидесятых годов. Утром он принялся за портрет Лопатина.

Примерно за неделю до освящения собора Степан представил заказчикам законченного «Иоанна Крестителя» и сам присутствовал при установке его в нишу над порталом. На площади перед собором собралась толпа. Увидев Степана, жители Специи в знак уважения снимали шляпы. «Иоанн Креститель» понравился не только отцам города, но и простым людям, пришедшим взглянуть на него. Степана это искренне радовало.

Во второй половине того же дня он отправился в Каррару, чтобы расплатиться с долгами: он задолжал не только двум гостиницам, но и многим отдельным лицам. С гостиницами он рассчитался просто, но когда стал обходить людей, началось что-то невообразимое: одних не оказывалось дома, другие отказывались брать деньги, третьи предлагали распить бутылочку и тем завершить расчет. Тогда Степан решил организовать в клубе прощальный ужин, куда, впрочем, явились не только его кредиторы. Этим веселым и шумным ужином завершилось его пребывание в Карраре.

Из Специи Степан перебрался в Леванто. Поблизости от своего дома Амфитеатров снял помещение под мастерскую. В первое время на новом месте Степан работал мало. За всю осень сделал всего лишь одну скульптурную группу «Мальчика с собакой», для которой ему позировал сынишка Амфитеатрова.

Под влиянием нового друга, писателя и публициста, Степан постепенно пристрастился к чтению. Александр Валентинович, большой любитель истории, особенно античной, посоветовал прочитать несколько книг, среди которых были романы Сенкевича «Камо грядеши» и самого Амфитеатрова «Зверь из бездны». Степана увлек образ Агриппины, матери римского императора Нерона, и он захотел воплотить его в мраморе — в результате была создана одна из лучших его вещей — «Агриппина». Амфитеатров был поражен способностью этого мордовского мужика вникать в суть характера чуждого для него по положению и далекого по времени образа. Он написал несколько статей о творчестве Эрьзи для петербургских и московских газет, все они были напечатаны и вызвали большой интерес к скульптору. Не проходило и дня, чтобы у них в Леванто не побывал кто-нибудь из русских, приехавших специально познакомиться со Степаном или просто посмотреть на него.

— Вы, Степан Дмитриевич, становитесь не только известным, но и модным,— шутил Александр Валентинович.

— Известным куда ни шло, а модным быть не хочу. Мода — вещь преходящая, — отвечал Степан, оставаясь по-прежнему равнодушным к своей славе.

В благодарность за гостеприимство Степан сделал в мраморе портрет жены Амфитеатрова и его сына. Кроме того, за зиму сделал еще несколько скульптурных портретов по заказу. Все это время он не переставал ждать вестей из далекого Алатыря. Возвращение на родину стало для него единственной целью. Слишком долго он находился вдалеке от нее. Это уже начало сказываться, он чувствовал, и на его творчестве. Тот духовный запас, которым он был заряжен, уезжая из Москвы, давно иссяк. Об этом ему не раз намекал и Амфитеатров, говоря, что родина для художника или писателя — лучший источник творческого вдохновения.

Мир в то время находился в напряженном состоянии. При всей видимости общественного покоя и тишины чувствовалось приближение мировой грозы. Амфитеатров советовал Степану поторопиться с отъездом в Россию, если он вообще собирается туда возвращаться.

— В случае чего, как бы мы с вами, Степан Дмитриевич, не оказались здесь интернированными, — говорил он скульптору.

— Вы считаете, что Россия будет воевать с Италией? Какого черта русским тут надо? У нас своей земли некуда девать, — рассуждал Степан.

— Россия с Италией непосредственно воевать не будет, но они могут оказаться союзницами противников...

Но Степану не хотелось трогаться с места, пока не прояснится обстановка в Алатыре. Он опасался ехать на родину без шансов надежно обосноваться где-либо. Довольно мыкаться по свету без пристанища. Об этом он и сказал Амфитеатрову.

— Неужели вы думаете сидеть в алатырской глухомани? Вас обязательно потянет в Петербург или в Москву! — поднял тот его на смех.

— Живем же мы с вами в Леванто, а чем здесь лучше Алатыря?

— Здесь мы не живем, а находимся временно. В России все будет обстоять иначе!..

Долгожданное письмо пришло в конце зимы, когда Степан уже потерял всякую надежду получить его. Оно было переслано из Парижа мадам Фарман. Значит, в Алатыре не получили ни одного письма, посланного из Италии. Письмо заключало в себе официальное приглашение алатырской городской думы приехать и лично наблюдать за постройкой здания, предназначенного для размещения скульптурных работ Эрьзи. Это было неизмеримо больше того, что ожидал Степан. В тот же день он дал ответную телеграмму о немедленном выезде в Россию.

В Леванто у Степана имелся большой запас мрамора, привезенного из Каррары. Он не стал ждать, пока его отправят в Россию, ему показалось, что на это уйдет слишком много времени, и попросил Амфитеатрова помочь ему.

Кое-как собравшись, Степан выехал в Милан, чтобы затем следовать дальше. Из вещей взял с собой только чемодан с одеждой и скульптурным инструментом и мраморную головку Марты. Все скульптуры, созданные за зиму, оставил в Леванто на попечении Амфитеатрова. Тот написал ему несколько рекомендательных писем в Петербург — Кони, Венгерову и другим.

В Милане Степан задержался не более суток — встретился и попрощался с Уголино, который был искренне рад, что для скульптора кончились наконец годы лишений и странствий. Он построит у себя в родном городе дом-музей, организует постоянную выставку своих скульптур и будет работать, работать. А насчет мрамора и оставшихся в Леванто вещей пусть не беспокоится, он сам, Уголино, поедет туда и проследит за их отправкой...