Всеволод Рождественский - Шкатулка памяти

Я пустился со всех ног и без труда отыскал указанный мне дом. Работа закипела, и через час, когда вернулся мой хозяин, всё уже было готово. Камин пылал, вино было налито в бокалы, свечи горели на круглом столе посередине комнаты. Тяжелая ваза с фруктами возвышалась среди них.

Дон-Жуан в нетерпении ходил из угла в угол, а стрелка уже показывала двенадцатый час ночи. Наконец послышался осторожный стук в дверь. Опережая меня, Дон-Жуан бросился к порогу и остолбенел от изумления. Перед ним, вся в черном, стояла… нет, не донна Анна, а Эльвира, с бледным, как мел, лицом, с пылающими глазами. Она протянула свои бледные руки и произнесла голосом, полным отчаяния:

— Я пришла в последний раз, Дон-Жуан, чтобы спасти вашу душу!

Я думал, что Дон-Жуан тотчас грянется об пол. Ничуть не бывало! Подскочил он к красавице, поцеловал ее руки и ведет к столу, не обращая внимания на ее сопротивление.

— Я готов говорить о своей душе, донна Эльвира, но только здесь, за стаканом доброго вина. Я вижу ее спасение только в ваших прекрасных глазах, в вашей нежной улыбке!

Ну и человек! Какой дьявол в нем сидит — не понимаю. Минуты не прошло, как донна Эльвира стала самой покорной овечкой. Куда девались все ее душеспасительные речи! И уже чокнулась она с Дон-Жуаном, хотя у самой слезы на глазах блестят.

Я уж подумывал, не пора ли мне удалиться, как вдруг раздается резкий, отрывистый стук в дверь.

Сердце у меня ушло в самые пятки. Вскочил и Дон-Жуан, забыв о своей красавице,

— Лепорелло, открой, — кричит он, а сам тоже бледен, как мука.

— Как бы не так, ваша милость! Мое дело здесь сторона. Открывайте сами, коль хотите.

Дон-Жуан выругался и рванулся к двери. Распахнул ее настежь и застыл на месте, не в силах вымолвить ни слова. На пороге, закутанная в мантилью, стояла… донна Анна.

Что там дальше было, я пересказать вам совершенно не в силах. Прошу меня уволить, сеньор. Когда две испанки стоят друг против друга, а между ними внезапно раскрывшаяся любовная тайна — это, вероятно, похоже на грозу в тесном ущелье. Как видите, в этом месте рассказа и я ничего не могу поделать без помощи поэзии, хотя обычно мне она, как ослу третье ухо…

Надо ли добавлять, сеньор, что в ту же ночь от нас и духу не было в Севилье.

Я успел только догадаться, что неплохо будет рассказать в ближайшем же кабачке случайным собутыльникам историю о том, как безбожный Дон-Жуан пригласил ночью на кладбище статую командора отужинать у него запросто, по-приятельски, и как мраморный командор в самом деле явился на этот ужин и уволок моего хозяина в преисподнюю.

Дон-Жуан сам потом первый смеялся над этой выдумкой и, хлопнув меня по плечу, подарил мне мешочек звонких дукатов.

— Ах, Лепорелло! Твоя глупость спасла меня — на этот раз на века!

Вот, сударь, и конец необычайной и страшной истории о бывшем моем господине Дон-Жуане де Маранья.

Про его безвестное исчезновение по всей Испании и сейчас ходят легенды. Может быть, и вы слыхали что-нибудь из них? Монахи, дабы не вводить умы людские в досужие домыслы и опасные соблазны, сочинили историю о том, что после убийства командора раскаявшийся, мучимый совестью Дон-Жуан постучался в дверь одного из монастырей и кончил свою жизнь смиренным отшельником в черной рясе, замаливая свои бесчисленные прегрешения. Но вы не верьте им, сеньор. Дело было именно так, как я рассказал вам. Мы с моим хозяином добрались наконец до его батюшки и там, в горной деревушке, прожили около года, развлекаясь охотой, игрой в кости да соблазнительными воспоминаниями. А потом Дон-Жуан, не выдержав мирной жизни, отправился в Кадикс и там под чужим именем сел на корабль, чтобы отплыть в Новый Свет. Что с ним дальше сталось, одному богу известно. Я же благополучно вернулся к себе на родину. Частенько приходилось слышать мне рассказы о своем господине и о его страшном конце в разверстой пасти ада. Но я молчал и не вступал в споры. Если этого и не было, то так должно было случиться. Если кому-нибудь придет в голову рассказать людям эту поучительную историю, он непременно должен позаботиться о том, чтобы торжествующий в начале порок непременно был повержен в последнем акте в преисподнюю в дыме, грохоте и пламени. Иначе честным и мирным людям на земле житья не будет от соблазнителей в черных масках, ночных серенад и дерзостных поединков на шпагах.

А теперь, мой уважаемый сеньор, забудьте о том, что вам сейчас рассказывал Лепорелло. Перед вами хозяин этой гостиницы, почтенный Пабло Сезаре, который поднимает последний стакан вина и желает вам благополучия на этой беспокойной земле!

— У, какой ветер! Какой ветер! Будь он чуточку сильнее, покатились бы мы с вами, как камни, в эту темную пропасть. Слышите, как шумит море? Оно совсем, сошло с ума. Мне даже кажется, что наши старые норвежские скалы вздрагивают с головы до пят при каждом его ударе. Смотрите, чайки носятся низко, срезая крыльями брызги и пену. Ох, быть буре, большой буре!

Разве рискнул бы я сегодня повести вас в горы, стать вашим проводником, если бы мне, старому жителю побережья, не были известны все тропки и скалы родных фиордов? Дайте мне руку, господин музыкант! Вот так. Ставьте ногу на этот камень, хватайтесь вон за ту сосновую ветку. Еще, еще одно усилие! Ну вот мы и в пещере. Здесь нас уже не тронет никакой ветер. Сейчас я разведу костер — помогите мне собрать сухого вереска и сосновых шишек. Садитесь сюда поближе. Видите, как стало светло, тепло и уютно? Костер разгорается, и наши тени пляшут по стенам пещеры, как сказочные тролли, обитатели диких лесов и высоких скал. Пусть себе снаружи воет буря, нам никто не помешает спокойно продолжать беседу. Я обещал рассказать о Ледяной Деве? Да, да, я расскажу вам эту историю, вот только дайте мне раскурить мою упрямую трубку.

Ну вот, слушайте! Это случилось в далекие-далекие времена вот в этих самых местах, на старой норвежской земле.

Вон там, глубоко внизу, на самой дальней извилине Тронхеймфиорда, стояла когда-то маленькая, покосившаяся от старости избушка. Жила в ней старуха Озе. За долгую свою жизнь потеряла она всех своих близких — мужа, детей, и остался у нее только младший сын, девятнадцатилетний Эйнар. Парень он был крепкий, голубоглазый, со светлыми волосами, и в деревне считался работником не из последних. Но была у него в характере одна странность — работает над чем-нибудь, плетет сети или налаживает пилу, и вдруг задумается бог весть о чем и уже больше ничего не замечает вокруг. Смотрит куда-то невидящими глазами, а на губах мечтательная улыбка…