Джеральд Гордон - Да сгинет день...

— Мне хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что все это значит, — спокойно сказал он.

Она обернулась.

— Что именно?

— Твое отношение ко мне — твое решение продолжать все как прежде.

— Да, понимаю.

— Ты обдумала это со всех сторон?

Она кивнула головой.

— Но ты отдаешь себе отчет в том, что существует закон, по которому я не могу на тебе жениться?

— Боже, мой дорогой! Разве он распространяется и на тебя?

— До сегодняшнего дня не распространялся. Видишь ли, выгляжу я европейцем и по закону считаюсь таковым до тех пор, пока не будет доказано обратное. — Он улыбнулся. — Ну, а теперь ведь это доказано, не так ли?

— Мы могли бы уехать куда-нибудь в другую страну, там пожениться, а потом вернуться обратно.

— Нет. Такой брак считался бы недействительным в Южной Африке.

— Энтони, неужели какой-то закон — да еще такой искусственный, как этот, — может встать между нами? — Голос ее упал до шопота. — И даже если мы не сможем официально пожениться, неужели это имеет какое-то значение?

— Нет, Рэн, так дело тоже не пойдет. Сейчас готовится новый закон, согласно которому считается преступлением, если европеец и цветная женщина живут вместе.

— Да они все с ума сошли в нашей стране!

Он пожал плечами.

— По этому новому закону мы все скоро получим удостоверения личности. В твоем будет написано, что ты европейка, а в моем — что я цветной.

— Когда я получу развод, мы сможем уехать совсем, Энтони, куда-нибудь в Англию, Родезию, Австралию, куда угодно — лишь бы быть вместе.

— Это не так легко. Ведь это значит начинать жизнь сначала в незнакомой стране.

— Ну и что же? Многие так поступают — например, те, кто спасается от преследований. Подобно многим другим, уехавшим из Южной Африки, мы будем беженцами — беженцами, ищущими убежища от предрассудков. Если только мы будем вместе...

— У меня очень мало сбережений.

— Это не имеет значения; важно твердо решить, а остальное приложится.

Он нежно взял ее голову в руки и осторожно поцеловал в лоб.

— Ты права, Рэн. Мы должны уехать вместе.

Лицо его озарилось надеждой. Она заметила это и впервые за весь день порадовалась в глубине души.

— Ох, мой любимый, — сказала она, — если б ты давно рассказал мне свою тайну. Почему ты не сделал этого?

— Я просто не мог на это решиться.

— Если б только ты это сделал!

— Ну, а если бы я сделал?

— Я могла бы тебе так помочь...

Что она хочет этим сказать? — подумал Энтони. Просто, что если бы она даже давно знала всю правду, она все так же преданно относилась бы к нему? И что любовь ее помогла бы ему с большим мужеством встретить трудности жизни?

Если она подразумевала именно это, то, думал он, не обманывается ли она. Южная Африка настолько пропитана предубеждениями против цветных, что казалось маловероятным, чтобы даже такая женщина, как она, не испытала на себе хоть в какой-то мере их влияния. А если в ней живет частица этих предубеждений — пусть самая незначительная (а по его мнению, так оно и должно, несомненно, быть), — это уже создаст барьер между ними, барьер на всю жизнь. И если бы она узнала его тайну раньше, разве не привело бы это к тому, что и барьер этот встал бы между ними раньше? Как же она может в таком случае говорить, что во многом помогла бы ему?

И тут мысли его потекли по другому руслу: а не скрывалось ли чего-то другого под ее словами? Она произнесла их, подумал он, с таким чувством, что они показались ему наполненными совершенно особым смыслом.

На улице пели дети. Песня была старинная, и голоса их, проникая через окно, напоминали Энтони о далеких днях детства, когда он мальчишкой вот так же пел и играл с детьми на улице. Он перебирал пальцами волосы Рэн, и в эту минуту взгляд его упал на жука, влетевшего в окно и теперь бившегося о стекло, тщетно пытаясь выбраться. Наконец жук сел на подоконник, сложил крылышки под свой блестящий коричневый панцырь и медленно пополз. Опять зазвучали голоса детей — на этот раз громче. Перед мысленным взором Энтони пролетали годы. Вот он снова на ферме вместе с Рэн. Он берег эти воспоминания в самом потаенном уголке своей души, не переставая, однако, сознавать, что хранит их. В тот вечер мистер дю Туа очень странно вел себя — Энтони так и не мог понять, чем была вызвана его вспышка. Он стоял рядом с Рэн, нежно обняв се за плечи, как вдруг его осенила мысль, которая вполне объясняла не только странное поведение старика дю Туа в тот вечер, но, пожалуй, и слова Рэн о том, что если бы он давно рассказал ей про свою тайну, она во многом помогла бы ему. Эта догадка объясняла также и то чувство, с каким Рэн, казалось, произнесла эти слова.

Может ли, смеет ли он спросить ее, прав ли он в своих предположениях? А почему бы и нет? Если, как она сказала, его признание сегодня в суде ничего не меняло в ее отношении к нему, значит, он может спокойно поведать ей все свои мысли.

— Как же ты могла бы помочь мне, Рэн? — спросил он после долгой паузы.

— Неужели, любимый, ты должен спрашивать об этом?

— Нет, я знаю, что ты имела в виду, но я подумал, не подсказаны ли твои слова чем-то еще, кроме чувства симпатии и понимания.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты помнишь тот вечер у вас на ферме, когда твой брат сказал, что в один прекрасный день ты можешь проснуться и обнаружить, что у тебя цветной муж? Как тогда подскочил твой отец, стукнул кулаком по столу и сказал, что он убил бы всякого цветного, который осмелился бы прикоснуться к тебе?

Она смотрела на него, и на лице ее читалось удивление.

— Да, смутно помню — ведь это было так давно. Но какое это имеет отношение к тому, что происходит сейчас?

— Меня тогда удивило, почему старик так разволновался и вспылил.

— Я тебя не понимаю, Энтони. К чему ты клонишь?

У него нехватало духу ей ответить. Мужество вновь покидало его. Нет, на сей раз он не поддастся слабости. Он заставит себя произнести эти слова. Молчание доставило ему уже достаточно боли.

— Я думал... это, конечно, просто так пришло мне в голову... Вот, значит, я думал... не была ли вызвана вспышка твоего отца тем...

Что это? Воображение сыграло с ним злую шутку или же в самом деле лицо ее внезапно приняло странно восковой оттенок, а глаза сузились? Она уже не спрашивала его, почему он молчит; тогда он взял себя в руки и попытался закончить фразу:

— ...тем, что в нем была... могла быть... примесь...

— Ты хочешь сказать: цветной крови?

— Да, Рэн, так обычно ведут себя люди,— сказал он, волнуясь и потому говоря очень быстро, — которым есть что скрывать.

С минуту она в изумлении смотрела на него. Потом расхохоталась.

— Нет, мой дорогой, ничего подобного у нас быть не может... — Она тут же спохватилась, но было уже поздно. Слова были произнесены, и Рэн, к своему ужасу, заметила, как больно они ранили его — он побледнел, и руки у него опустились.