Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Ему же казалось, что комната вдруг наполнилась густым белым туманом, отзывавшим горечью на его дрожащих губах. Когда зрение его прояснилось, он посмотрел на Рэн, и раскаяние, которое он увидел на ее лице, усугубило его горечь, ибо оно означало, что отныне ей придется, — если она не захочет причинять ему боли, — быть очень осторожной в словах. А раз так, раз появится необходимость в чем-то сдерживаться и таиться друг от друга, раз они не могут уже больше стоять на равной ноге, а скорее должны будут находиться на разных полюсах («Ничего подобного у нас быть не может»), откуда же тогда возьмется то взаимопонимание, которого он так жаждал? Как он сможет быть уверен, что любые ее слова, любые признания не вызваны просто чувством симпатии или желанием преодолеть существующую между ними пропасть?

Он отвернулся и поглядел в окно на море цвета халвы. Не прошло и минуты, как он почувствовал ее руки, обвившиеся вокруг его шеи, — он боялся только одного, чтобы она не стала извиняться: ее извинения сейчас только сильнее ранили бы его.

Но она лишь совсем тихо произнесла:

— О, Энтони...

Он услышал, что она всхлипывает...

Зазвонил телефон. Он перегнулся, высвободил одну руку и поднес трубку к уху.

— Хэлло, хэлло!

Энтони не отвечал.

— Хэлло, хэлло, хэлло!

Энтони тихо положил трубку на аппарат. Потом сказал:

— Рэн, ты должна тщательно все обдумать. Пройдет какое-то время, прежде чем ты осознаешь все, чем чреваты наши отношения. Для этого потребуется, быть может, день, два, а то и неделя. И ты и я — мы должны взвесить все хладнокровно, а не под влиянием чувства, которое неизбежно владеет нами, когда мы вместе. Поэтому сейчас тебе лучше уйти. Пойди к себе и побудь одна — пока ты не будешь уверена, абсолютно уверена, что ты хочешь ко мне вернуться.

Он взял ее под руку и повел к выходу. Она шла медленно, нехотя. У двери они остановились. Она жалобно посмотрела на него.

— Я, пожалуй, не пойду тебя провожать, — сказал он.

— Нет, не нужно, раз тебе не хочется. — Она протянула ему свои теплые губы. Ее жаркий поцелуй болью отозвался в его сердце. — Мое решение известно. И мне нет нужды уходить от тебя. Я все равно вернусь. — В глазах ее стояли слезы.

— Ты должна уйти, — терпеливо повторил он усталым голосом. — Возвращайся только в том случае, если ты будешь абсолютно уверена в своем решении. — На лице его читались все муки ада.

В отчаянии она повернулась и вышла.

Не успела она выйти, как снова зазвонил телефон. Энтони подошел к аппарату, снял трубку и положил ее на стол.

Через полчаса у дома Энтони остановилась машина. Человек, сидевший за рулем, вышел, поднялся по ступенькам подъезда и постучал. Ответа не последовало. Он повернул ручку — дверь оказалась не запертой. Он вошел, но в квартире не было никого. Осмотревшись, он увидел телефонную трубку, лежавшую на столе, и медленно понимающе кивнул. Потом посмотрел в окно — солнце садилось, и вся комната была озарена розоватым отсветом заката.

Тогда он подошел к столу, присел и написал:

Дорогой Энтони!

Поскольку Вы не подходите к телефону, я решил заехать лично, чтобы высказать Вам свое восхищение Вашей речью на суде и заявить, что я буду счастлив всегда считать Вас одним из своих самых близких друзей.

Искренне Ваш

Артур.

Жаркий летний вечер. Сумерки.

Тишина и молчание парят в глубоком горном ущелье — лишь журчит струйка воды, водопадом сбегающая со скал.

Но внезапно звук шагов нарушает торжественную тишину: шуршат, осыпаясь, камешки, трещат ветки, шелестит листва.

Вверх по откосу взбирается человек — он молод и хорошо сложен. На нем пиджачная пара, крахмальная рубашка с галстуком, легкие полуботинки.

Двое альпинистов, спускающиеся вниз, поравнялись с ним. Они одеты совсем не так, как он. На них — трусы цвета хаки, рубашки с отложным воротником, горные ботинки. Он вежливо, но решительно отклоняет их предложение проводить его, и они продолжают свой путь вниз.

Теперь он один — вокруг только горы, отвесные скалы, журчащие водопады да небо.

Он снимает галстук и воротничок и лезет все выше и выше, ни разу даже не обернувшись на лежащую позади долину. Время от времени он останавливается, чтобы передохнуть и встряхнуть прилипшую к телу, мокрую от пота рубашку. Но взгляд его неотрывно устремлен вверх — к цели его восхождения, вершине Столовой горы.

Прошел час, два часа, три часа, с тех пор как он расстался с Рэн. Скоро взойдет луна и посеребрит черную бездну. А пока придется подниматься в темноте.

Вверх — не останавливаясь, задыхаясь, обливаясь потом.

Вот она наконец — цель. В лицо пахнуло свежим, чистым воздухом горных вершин: вокруг — островерхие пики тянутся на многие мили на высоте четырех тысяч футов над уровнем моря. Но путь его еще не кончен. Он, правда, выбрался из ущелья, взобравшись по отвесному склону, но ему надо дойти до откоса, у подножья которого раскинулся город.

Он садится на край пропасти и закуривает последнюю сигарету. При свете вспыхнувшей спички он смотрит на часы — они показывают без четверти двенадцать. Он бросает пустую коробку вниз и охватывает руками колени.

Ущербная луна, взошедшая на далеком небе, освещает скалы и утесы, бросая причудливые тени на долину. Он нагибается и смотрит вниз. Пропасти, разверзшейся у его ног, кажется, нет конца; но он знает, что во тьме, отделенные от него сотнями футов, притаились суровые голые скалы. А еще ниже, на пологих склонах, мерцают огни города. Где-то там, среди них, в одной из комнат — сейчас темной и пустынной — он был сегодня оправдан и осужден. Вот почему он сидит сейчас в этой кромешной тьме и смотрит вниз на огни, что мигающими точками отмечают людские жилища.

А над ним, вдали, у самого горизонта, сияет Южный Крест, тогда как над самой его головой блестит Орион и Плеяды. Звезды ярко горят в безмолвном бархатном небе. Для небесных светил время безгранично, тогда как жизнь человека внизу, в городе, длится всего лишь миг. Так не все ли равно, оборвется она сейчас или завтра?

Мысленно он возвращается к тому майскому вечеру, когда после двенадцатилетнего промежутка он снова встретил ее.

Так что же будет завтра? Они уедут вместе в другую страну?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но даже в тебе, Рэн, живет предубеждение против цветных. И тебе никуда не уйти от этого. Поедем в другую страну — оно поедет с нами, будет скалить зубы, будет сидеть с нами за одним столом, ляжет с нами в брачную постель...

Стив, какой ты счастливый! Ты родился цветным ребенком... Возьми назад твои камушки, Энтони, — они не хотят играть со мной...

Стив, ты цветной; ты учишь свой народ, ты пишешь о нем, ты высказываешь его чувства — чувства твоего народа и моего народа, от которого я отрекся...