Джеральд Гордон - Да сгинет день...

Говорил он сам по себе, не дожидаясь вопросов со стороны Тэрнера. Он рассказал всю правду без всякого принуждения. Его защитник стоял и молча слушал. Покончив с признаниями, Энтони посмотрел в упор на присяжных и медленно произнес:

— Теперь, джентльмены, я надеюсь, вы поймете, почему я солгал полиции. Дело в том, что я не сегодня впервые сел на скамью подсудимых. Мы с братом давным-давно предстали перед судом. Этот суд состоялся еще до нашего рождения. Нас судили за дела наших предков; мы были осуждены и приговорены жить в мире, полном предрассудков. И даже если сейчас вы меня оправдаете, тот, другой приговор все равно будет довлеть надо мной. Он будет довлеть до конца дней моих. Так что я смело могу сказать вместе с Иовом: «Да сгинет день, в который я родился, и ночь, в которую было сказано: «Сегодня зачат человек!»

Слова его отчетливо разносились по залу словно удары колокола. У многих женщин были слезы на глазах. Даже старик-аскет в судейской мантии и тот был растроган.

Блер ничего не достиг своим допросом. В заключительной речи к присяжным он пытался доказать, что, коль скоро у Энтони в ту ночь был в гостях цветной брат, он имел тем больше оснований пытаться задержать Босмена и не пустить его за портьеры, а потому, естественно, вынужден был прибегнуть к силе.

Хотя Блер говорил убежденно и хорошо, Тэрнер без труда один за другим разбил все его доводы. Речь Тэрнера была краткой. Чтобы решить вопрос о том, нападал ли обвиняемый на покойного, присяжные должны поверить либо показаниям Энтони, подкрепленным показаниями Стива, либо заявлению Босмена. Во-первых, мозг Босмена был затуманен вином. А во-вторых, Босмен утверждает, якобы он слышал женский крик. Можно ли сомневаться в таком случае, где правда? А раз нельзя верить тому, что Босмен говорит относительно крика, то как можно верить ему вообще? Ведь обвинение должно доказать преступность обвиняемого так, чтобы на этот счет не осталось никаких сомнений, а здесь, сказал он, все яснее ясного. Что же до того, что обвиняемый дал неверные показания полиции, то разве он не привел здесь более чем убедительные причины к тому?

Затем выступил судья с заключительной речью. Хотя он добросовестно изложил все обстоятельства дела, настроен он был явно в пользу оправдания обвиняемого.

По окончании его речи присяжные заявили о своем желании удалиться на совещание. Они проследовали в специально отведенную для этого комнату, и, как только дверь за ними закрылась и полицейский стал на часах подле нее, судья объявил перерыв.

Воздух тотчас наполнился гулом голосов. Однако Энтони не говорил ни с кем. Он бесстрастно сидел на своем месте и ждал решения суда.

Казалось, прошло не более пяти минут, когда в дверь, ведущую в комнату присяжных, постучали, и судейские тотчас заняли свои места. Энтони поднялся на возвышение. Он стоял и смотрел прямо перед собой.

В гробовой тишине раздался голос пристава:

— К порядку в суде!

Судья Стэфен сел в кресло. Когда присяжные проследовали на свои места, писец поднялся и, обернувшись в их сторону, спросил:

— Джентльмены, считаете ли вы подсудимого виновным?

Старшина присяжных — лысый старик — поднялся и произнес:

— Невиновен!

— Вы все такого мнения?

— Да, милорд.

Пробормотав несколько слов благодарности своему защитнику и наскоро пообещав Стиву встретиться с ним позже, Энтони, избегая разговоров с кем бы то ни было, включая Джин, которую он увидел издали под руку с отцом, выскользнул из здания суда и помчался к себе.

Прошло некоторое время, прежде чем он услышал скрип ‚ поворачиваемой дверной ручки. Когда Рэн вошла, он работал над своей рукописью. Внешне он был спокоен, в душе же у него поселился страх и сердце учащенно билось. Перо его быстро бегало по бумаге, и он старался казаться бесстрастным, но поднять глаза на Рэн не мог.

Она подошла совсем близко к нему и, глядя через его плечо, стала читать, что он написал.

— Я знала, что все обойдется, — сказала она. Затем подошла к маленькому столику, за которым обычно работала, разложила на нем рисовальную бумагу и села.

Перо праздно покоилось между пальцами Энтони — секунды бежали за секундами. Не в силах продолжать эту игру, он поднялся и подошел к Рэн. В лице его не было ни кровинки, щеки запали, а в глазах читалась боль, вызванная мыслью о будущем.

— Ты читала... отчет о процессе?

Она как ни в чем не бывало продолжала рисовать.

— Да, — спокойно сказала она.

— И ты все-таки пришла?

— Да.

— Как если бы ничего не произошло?

— Да.

Недоверчивая усмешка искривила его губы.

— И все — совсем все — остается как прежде?

— Да.

Он упал на колени и зарылся лицом в ее юбку. Челюсти его непроизвольно стали отбивать странную медленную дробь, но он не мог произнести ни звука. Ему казалось, что голова его, лежавшая на ее коленях, вдруг распухла, готовая лопнуть. Вены на шее надулись и запульсировали. Он крепко сжал пальцами виски, а языком непроизвольно все водил и водил по нёбу. И наконец они пришли. Он всеми силами старался остановить их, но тщетно. Они пришли, эти непрошенные слезы, они текли рекой из его глаз, — он задыхался от тяжких рыданий.

Рэн нежно гладила его по голове.

— Я прошу тебя только об одной милости, — прошептала она. — Чтобы ты не терял чувства собственного достоинства.

Он посмотрел на нее сквозь слезы.

— Мне было очень тяжело. Прости мне эту минуту слабости. Я ничего не мог с собой поделать. Последний раз я плакал, когда умерла моя мать.

— Понимаю.

— Вчера ты сказала, что веришь в меня.

— Да.

— И ты веришь попрежнему?

— Мне очень грустно, что тебе приходится спрашивать меня об этом, Энтони.

Он медленно поднялся с колен и вернулся к столу. Вынул носовой платок. Потом набил трубку и закурил.

— Давай работать, — сказал он.

Он сел, взял перо и сделал вид, что думает. На самом же деле он скосил глаза и посмотрел на нее — ему показалось, что она наблюдает за ним. Размышляет, наверно, о моих родителях и той смешанной крови, которая течет в моих жилах, подумал он.

Он увидел, как она взяла в рот сигарету. Чиркнула спичкой. Спичка сломалась пополам, и кусочек ее вместе со вспыхнувшей головкой, описав в воздухе светящийся полукруг, упал на старый ковер. Рэн наступила на него, выбросила в пепельницу и зажгла другую спичку.

Кольца табачного дыма свивались и развивались в комнате, пока поток воздуха не вынес их в окно, где их бледная синева растворилась в темнооранжевом свете заходящего солнца. Молчание, воцарившееся между ними, казалось, длилось бесконечно долго, на самом же деле прошло всего несколько секунд, когда он положил трубку на стол и подошел к Рэн. Встав позади нее, он следил за тем, как она бесцельно водит карандашом по бумаге.