Стефания Аучи - Львы Сицилии. Сага о Флорио

Слова тяжелые, как камни.

Трудно избавиться от чувства вины. Все верно, дядя всю жизнь работал, работал ради него и его матери. Винченцо чувствует себя несчастным, как зверь в клетке.

Прежде он не ощущал так остро свою принадлежность семье, свои обязательства перед ней.

Вот и бухта Кала.

Еще год назад в порту теснились корабли, вдоль причала разгружали ящики с английскими и колониальными товарами. А сейчас, кажется, бухта стала меньше, окутана густой тишиной, в которой слышен только плеск воды.

Мысль о поездке в Англию вспыхнула в голове у Винченцо с новой силой.

Боже мой, если признаться себе честно, я хочу уехать . Он мечтает об этом с тех пор, как познакомился с Ингэмом. А как же Изабелла? Сердце его тоскует и рвется, он сомневается в обещаниях, которые читались в ее взгляде.

Ноги сами несут его на площадь Святого Элигия.

К черту условности. Он должен знать.

День клонится к вечеру, Изабелла выходит из дома. И сразу замечает Винченцо, прислонившегося к стене напротив.

Он подходит к ней, берет за руку.

— Ну что? — с нетерпением спрашивает он. — Я жду ответа.

Она замирает, хочет ответить, но слова не идут…

— Я…

Удар веера по губам останавливает ее. Подскочившая баронесса оказывается между ними.

— Чего тебе надо? Какого ответа ты ждешь?

— Я хочу поговорить с Изабеллой, не с вами.

— Не смей называть ее по имени! Для тебя она — баронесса Пиллитери. А теперь убирайся, не то мой сын задаст тебе, как ты того заслуживаешь, жалкий босяк.

Девушка за спиной матери бледнеет и молчит. Прижимает к губам сжатые кулачки.

Винченцо чувствует, как волной поднимается гнев.

— Ваш сын, синьора… — нет, он не польстит ей, упоминая титул, — гуляет где-нибудь в борделе, прожигая последние денежки, которые вы ему дали.

Увядшие щеки женщины вспыхивают. Должно быть, в молодости она была очаровательна, как Изабелла. Но жизнь взяла свое, лишив ее изящества и красоты.

— Ты, пес безродный! Как ты смеешь так со мной разговаривать?

— Я, в отличие от вас, не выказываю вам неуважения.

Люди останавливаются, смотрят на них. Кое-кто выглядывает из окна.

— Мои предки пороли таких, как ты, если они осмеливались поднять глаза или сказать лишнее слово, а ты смеешь так говорить со мной? Возвращайся в трюм, из которого ты вылез, ты и вся твоя семейка голодранцев.

Винченцо пристально осматривает баронессу. Кружева на платье штопаные, а оборка подола настолько изношена, что в нескольких местах порвалась.

— Вы сами выбирали наряд для выхода или ваша горничная?.. Хотя простите, у вас ведь больше нет горничной, не так ли? Тогда вам следует внимательнее осматривать свой туалет, ведь подол юбки у вас порван, синьора.

Пощечина звенит на всю улицу. Винченцо замирает.

Он не помнит, когда мать в последний раз наказывала его.

Терзаясь стыдом, Изабелла отступает к воротам. Винченцо, заметив это, отталкивает баронессу, забыв о пылающей щеке.

— Изабелла! — кричит он.

Но девушка мотает головой и, прежде чем исчезнуть в темноте двора, повторяет несколько раз:

— Нет, нет, нет!

Баронесса подходит к Винченцо и, привстав на цыпочки, шепчет ему прямо в ухо. Слова вонзаются, как острые клинки.

— Я скорее смирюсь с тем, что моя дочь умрет или будет опозорена, лишь бы не видеть, как к ней прикасается такой, как ты, — шипит она. — Лучше ей попасть в бордель. — Баронесса уходит, говорит теперь громко, чтобы все слышали: — Ты можешь заработать несметное богатство, но эти деньги будут пахнуть пóтом. Босяк босяком и останется. Благородное происхождение не купишь.

Винченцо стоит неподвижно, Палермо вокруг него живет своей жизнью. Окна закрываются, смех затухает в стуке колес по мостовой. Кто-то смотрит на него с симпатией, кто-то сочувственно. Есть и такие, кто не скрывает презрения.

Благородное происхождение не купишь.

Он уходит с площади. Голова высоко поднята, спина прямая. Но тело словно налилось свинцом.

Кажется, все внутри него разбилось на мелкие осколки. Только унижение не позволяет упасть на мостовую.

Не дам себя в обиду , думает он.

Никогда.

— Что скажете? Как вам Йоркшир?

Бенджамин Ингэм сидит перед ним в кабриолете. Они говорят по-английски. Винченцо прижался носом к окну, рассматривает сельский пейзаж.

— Мне нравится. Но Англия совсем не такая, как я себе представлял, — отвечает он, оторвавшись, наконец, от окна. — Я думал, в вашей стране одни города. И еще удивительно, как часто здесь идет дождь, даже в августе.

— Дождь приносят океанские ветры, — объясняет Ингэм. — Здесь нет гор, которые им препятствуют, как на Сицилии. — Он разглядывает платье юноши и удовлетворенно кивает: — Мой портной отлично поработал. Одежда, которую вы привезли из Палермо, не подходит для местного климата.

Винченцо ощупывает сукно куртки: оно теплое, прочное, не пропускает влагу. Но больше всего его поразил хлопок, из которого сшиты рубашки. Он привык к сорочкам из грубой ткани, а эти — мягкие, ткань изготовлена на механических ткацких станках, которыми так восторгается Ингэм.

За время, что он здесь, Винченцо узнал больше, чем за год учебы. Все в этом путешествии было внове: необъятный пугающий океан, скалы французского побережья, редко радующее своим присутствием солнце. И фабрики. Много фабрик!

— По пути к моему дому в Лидсе заедем на одну из моих фабрик, — пообещал ему Бен по прибытии. — Текстильная фабрика с паровыми машинами. Сами увидите, что это.

Туда они и направляются.

Винченцо выходит из экипажа, и в нос ему сразу ударяет запах угля — терпкий, горький запах, разносимый северным ветром.

Рабочие суетятся вокруг груженых телег и покрытых брезентом ящиков.

Винченцо смотрит на кирпичные стены. Они простые, без штукатурки, без архитектурных излишеств. В центре — здание с большими воротами и трубой на крыше.

Подходит какой-то человек, приветствует Ингэма. Это управляющий, толстяк в куртке, которая, кажется, вот-вот лопнет на животе. Провожая их к воротам, он жалуется на сбои в работе двигателя.

Бенджамин успокаивает его, говорит, что они обсудят это позже. Кивает Винченцо, чтобы следовал за ним.

Входят внутрь.

Свист, стук, шипение и непрерывный скрежет где-то под самой крышей. Оглушительные звуки. Винченцо попадает в полумрак, в пекло.

Улавливает какое-то движение. Тела. Ему вспоминаются первые терцины из «Ада» Данте, которые он учил с доном Сальпьетрой: поэт видит печальные души в преддверии ада, они куда-то бегут, сталкиваются друг с другом, бесцельно мечутся, задыхаясь.

Когда глаза привыкают к темноте, он видит, что вокруг машин мелькают мужчины, женщины, дети всех возрастов. Их лица блестят от пота, на головах платки.