Стефан Мокрев - Заря занимается

За десять дней болгарские войска захватили всю Добруджу. Румыния капитулировала. Но на других фронтах войска союзников топтались на месте, принося большие жертвы. Тесные социалисты не разделяли всеобщего воодушевления. Ничего хорошего не могли ожидать народы от ожесточенного противоборства двух империалистических блоков. Тесняки доказывали, что Германия проиграет войну, а Болгария переживет еще одну национальную катастрофу; выдвигали лозунги о мире, о превращении империалистической войны в войну против капиталистов. Габровский неутомимо повторял, что в России назревают такие события, которые всколыхнут весь мир. «Для пролетариата наступает великий час испытаний», — говорил он поредевшей группе партийцев и членам молодежной группы.

Тырновские бедняки терпели большие лишения. И не только они, но и служащие, жалованья которых при постоянно растущей дороговизне ни на что не хватало. Ремесленники сидели без дела в своих пустых мастерских — не было материала для работы. Уменьшились нормы выдачи сахара, жиров, хлеба. Хлеб становился все хуже, его выдавали черствым, а иной раз и заплесневелым. Исчезли чечевица и фасоль. Немецкие команды расположившегося в Тырново штаба фельдмаршала Маккензена объезжали села и скупали все, что попадало под руку. Часть продуктов они отсылали в немецкую армию, а остальное — битых гусей, уток, индюшек, бидоны с салом — отправляли посылками своим семьям. Сельские амбары и сараи опустели. В хлевах мычал голодный скот. Крестьяне набивали подушки немецкими марками, которые ничего не стоили. Более предусмотрительные торговцы припрятали на чердаках миткаль, ситец и спекулировали ими. Росло всеобщее недовольство.

Три дня сапожная мастерская Милана была закрыта. Его брат погиб на Салоникском фронте. Милан уехал к родным, чтобы разделить с ними горе. Ради получил письмо от мастера, у которого служил Тотьо Добруджанче. Мастер просил его написать Тотьо, лечившемуся в варненском госпитале — при переходе румынской границы ему оторвало миной ногу. С колокольни церкви св. Николы раздавался поминальный звон. Умер начальник финансового управления: в последнее время он все покашливал, а за месяц до смерти перестал показываться на людях. Врачи были мобилизованы в армию, а фельдшер не сумел поставить верный диагноз.

Ночью над Велико-Тырново разыгралась вьюга. Улицы завалило снегом. Школы закрыли. Поезда опаздывали. Тырновцы расчищали снег лопатами и совками, прокладывая в сугробах дорожки, чтобы можно было ходить на работу, за водой, за хлебом. На другой день к вечеру ветер стих, но снег продолжал идти, засыпая дома. Такая погода продержалась с Николова дня до Нового года. В один из ненастных дней в ворота Бабукчиевых кто-то постучал. Из беседки выскочил Шаро и сердито залаял. Бабушка Зефира прогнала собаку. У ворот стоял солдат.

— Заходи! — крикнула ему бабушка Зефира.

Опираясь на палку и прихрамывая, солдат вошел во двор.

— Здесь живет Бабукчиев?

— Кого тебе надо, солдатик? Отца или молодых?

— Молодого, который выступает в госпиталях, — солдат стряхнул снег с фуражки.

— Их двое. И Богдан, и Ради выступают. А ты, сынок, куда в такую непогоду да с больной ногой?

Ради узнал по голосу инвалида Горчакова и вышел из дома.

— Вы совсем нас забыли. Не заглянете даже. Новый год на носу, как же так? Солдаты меня послали к вам. Да и поручик велел: «Позови ребят!».

Ради рассказал Горчакову о заседании в управе.

— Мерзавцы! Черносотенцы! — раскричался Горчаков. — Богачам хорошо. Маккензен, небось, бал им устроит.

«Мерзавцы, черносотенцы, богачи…» — Ради посмотрел в большие черные глаза Горчакова, будто хотел понять, что он вкладывает в эти слова. Увидев, что тот закуривает вторую сигарету, Ради начал издалека:

— Мы в клубе устроим новогодний вечер.

— В каком клубе? В офицерском?

— В нашем, в клубе тесных социалистов…

Горчаков смял сигарету. Потом схватил Ради за плечи и обнял:

— Так бы и сказал, товарищ, чтобы ясно было! Я так и подумал. Говорю ребятам… «Подожди, — остановили они меня. — Лев познается по когтям, тесняк — по словам, по делам». Во сколько начнется вечер?

— В десять.

— Отлично! И мы придем.

Опьяненный победами, главнокомандующий союзными войсками на Балканах фельдмаршал фон Маккензен, который совершал рано утром прогулки верхом в окрестностях города, решил устроить новогодний бал и разделить свою радость с тырновским высшим светом. Вот уже два дня немецкие солдаты никого не пускали в клуб «Надежда». Однажды во дворе клуба заработало динамо. Клуб засиял, залитый светом. Впервые в его зале зажглись электрические лампочки. Прохожие, привыкшие к свету керосиновых ламп и фонарей, останавливались у окон, чтобы полюбоваться ярким светом хотя бы снаружи. А в зале при этом свете будут веселиться именитые тырновцы: фабриканты, чиновники, офицеры, разбогатевшие на военных поставках коммерсанты, владыка…

В канун Нового года перед клубом «Надежда» заиграл немецкий военный оркестр. У входа в клуб стояли рослые немецкие полицейские в бронзовых касках, белых перчатках и с дубинками в руках. Сновали солдаты в новых серых шинелях. По соседним улицам патрулировали всадники. Фельдмаршал фон Маккензен в сопровождении офицеров генштаба прибыл за полчаса до назначенного времени. Войдя в клуб, он оглядел балкон, ложи, поставленные вдоль стены стулья. Затем поднялся на сцену. При виде Косьо Кисимова, который жался у занавеса, его суровое морщинистое лицо нахмурилось. Раздвинув маршальским жезлом елочные гирлянды, перехваченные немецким флагом, он подозвал офицера для особых поручений.

— Убрать эту гражданскую морду! — фельдмаршал указал на Кисимова.

Офицер сказал, что Кисимов поднимает и опускает занавес.

— Я же сказал: вон! Вы, капитан, лично займитесь этим. Снимите со сцены портрет кайзера и повесьте его в зале. А что это за господин в раме? Бла-го-де-тель?.. Немедленно снять. Кайзера туда, — топнул ногой фон Маккензен.

Начало новогоднего бала приближалось. Дамы смотрелись в зеркало, пробегали пуховками по лицу и открытым плечам, обильно поливали себя духами. Корсеты были им тесны, лакированные, давно не обувавшиеся туфли жали. Мужья, в рединготах и фраках, держали меховые манто и длинные кружевные перчатки, нетерпеливо ожидая окончания всей этой женской суеты.

Коляски начальника гарнизона и окружного управителя прибыли к клубу одновременно. Первым спрыгнул адъютант начальника гарнизона, убрал полость, которой были накрыты ноги начальника, снял перчатку и протянул руку, чтобы помочь ему вылезти из коляски. Из другой коляски вышел окружной управитель Станчо Крыстев с тремя расфранченными дочками, исполненными надежды на то, что на новогоднем балу им сделает предложение кто-нибудь из немецких офицеров, бывших частыми гостями их дома. Самая младшая, в шерстяном пальто поверх розового платья из шелковой вуали и в розовых атласных туфельках, страстно мечтала, чтобы «он» был непременно барон. Вереницей тянулись к клубу по обледенелой площадке лидеры буржуазных партий, офицеры в голубых накидках и лакированных сапогах, их дамы в старомодных платьях с волочившимся по снегу подолом. Околийский начальник явился без жены — у нее не было бального платья, он взял ее из села. Один за другим подкатили в колясках с поднятым верхом владельцы пивоваренной и катушечной фабрик, за ними — лесничий в бричке. Вскоре вся улица была запружена пролетками и колясками. С трудом протиснулся к крыльцу экипаж, из которого вышли архиерей и протосингел. Опираясь на серебряный посох, архиерей с царственным видом оглядел толпу зевак, вынул из-под рясы руку и благословил своих сограждан. Не забыли пригласить ходжу и местного протестантского пастора. Приехал, придавая себе как можно больше важности, Мамочкин. На нем был черный, специально сшитый к этому вечеру костюм, и крахмальная рубашка.