Стефан Мокрев - Заря занимается

В зале стало душно. Запахло духами. В ярком свете электрических лампочек засверкали драгоценные камни в ожерельях, браслетах и кольцах дам.

Спертый воздух прорезали звуки фанфар. Фон Маккензен поднял свой маршальский жезл. Шум стих. Заиграл оркестр — сначала «Дойчланд, дойчланд юбер аллес», а потом — «Шуми, Марица». Фельдмаршал поднялся на сцену. Сухим бесцветным голосом восславил союзные армии, перечислил завоеванные государства и земли. Посулил новые победы, близкое счастливое окончание войны.

— Если неприятель отвергнет предложение союзников о мире, Германия начнет тотальную войну с помощью подводных лодок. Подвергнет блокаде Англию, Францию и побережье Средиземного моря… С Новым годом, дамы и господа! — закончил фон Маккензен.

Снова прозвучали фанфары, заиграла музыка, грянуло «Ура!». Официанты в черных костюмах с белыми галстуками-бабочками разносили гостям шампанское в хрустальных бокалах. Фон Маккензен прошелся по залу, останавливаясь возле самых видных людей города, чтобы чокнуться с ними, галантно раскланивался с красивыми женщинами.

Вышли танцевать первые пары. Женщины расправили свои пышные платья, мужчины потуже затянули галстуки, офицеры одернули мундиры — и закружилась стремительная полька. Потом танцевали вальс, падеспань, хоро. Мамочкин и жена начальника гарнизона сплясали рученицу.

Занимался рассвет, когда немецкие полицейские заперли клуб.

В этот Новый год тырновцы легли спать рано, волнуясь за своих сыновей, которые гибли в окопах Салоникского фронта и замерзали от свирепого ледяного ветра на полях Румынии. Женщины думали о родине, детях, мужьях и плакали в подушки.

Утром поднялся ветер и быстро расчистил небо. Над побелевшим от снега городом засияло солнце. В клуб тесных социалистов битком набились люди. Никто не ожидал, что придет так много народу. У входа раздался стук костылей и палок. Вошли четверо раненых во главе с Горчаковым — перед ними расступились. Многие хотели послушать Николу Габровского, чтобы узнать что-нибудь новое о политике, другие — потому что одобряли социалистическое учение, хотя и боялись, что тесняки, придя к власти, начнут экспроприировать не только фабрики и банки, но и недвижимость и сбережения мелких собственников. Третьи, в большинстве своем беспартийные, пришли потому, что им некуда было пойти или не было денег, чтобы пойти туда, куда хотелось.

Габровский призывал всех сплотиться в рядах партии, которая с самого начала войны неустанно отстаивала мир, надежный нейтралитет, права рабочего класса. Как бы невзначай коснулся новогодней речи фельдмаршала Маккензена, этого проводника политики немецкого империализма на Балканском полуострове: «Предложение австрийской дипломатии о заключении мира продиктовано глубокими потрясениями в прогнившей Австро-Венгерской империи, которая неминуемо распадется на части. Союзники предлагают мир, потому что их войска находятся на чужой территории. Германия — обреченный противник, который еле держится на ногах. Нечего заблуждаться, — повысил голос Габровский, — тотальная подводная война является выражением отчаяния. Она приведет к вмешательству американских монополистов, заинтересованных в разделе мировых рынков… Черные тучи сгущаются над нашей родиной. Приближается неслыханная буря. Она повергнет многие кумиры, сотрясет троны и министерские кресла. Она поднимет на бунт голодных и угнетенных. Пусть каждый подумает, на чью сторону он встанет в этот час…»

Литературно-музыкальная часть началась выступлением трио братьев Вапорджиевых — флейты, виолончели и контрабаса. Косьо Кисимов с пафосом продекламировал «Гайдуков» Ботева. Инвалид Горчаков прочитал Петефи. Когда смешанный хор заканчивал петь «Родная песня нас навек связала», к Ради подошел Найденов:

— Вынеси стул на сцену. Объяви, что я хочу выступить с речью.

Ради посмотрел на него с удивлением.

— Объяви, пожалуйста. Мне нужна всего одна минута.

Ради взял стул, объяснил: «Сейчас выступит с речью товарищ Найденов». Найденов сел на стул, подобрал под себя свои тонкие ноги, пошарил в кармане пиджака и, строгий, молчаливый, развернул на глазах удивленной публики лист белой бумаги. На листе большими буквами было написано: «Речь». Присутствующие по достоинству оценили эту шутку и проводили оратора аплодисментами.

Вечером второго января за Габровским явился капитан и отвел его в военную комендатуру. Горчакова перевели в переоборудованную под госпиталь женскую гимназию.

Во второй раз Мария Габровская вышла во двор. Закуталась поплотнее в шаль — десять дней она болела ангиной — и открыла калитку. Улица была пустынна. Лишь кое-где горел свет, люди уже легли спать. Почему так долго нет мужа? Неужели его опять задержали? Если бы не поздний час, она бы сходила в военную комендатуру, хотя вряд ли ей удалось бы туда попасть — гражданских лиц и днем не пускали в казармы. Габровского уже много раз вызывали в околийское управление, арестовывали по любому поводу и без всякого повода, угрожали ему. Последний раз его арестовали во время избирательной кампании. В те дни он разъезжал по околии, выдвинувшей его кандидатуру в Народное собрание. На селе было неспокойно из-за столкновений с местными властями, реквизировавшими продовольствие. «Если позволить вашему мужу поступать, как ему вздумается, он поднимет крестьян на восстание», — сказали ей тогда в окружном управлении. Господи, что нужно от него военным?

Габровская закрыла калитку, пересекла маленький дворик и помедлила на ступеньке их скромного одноэтажного дома. Хорошо, что старших дочерей нет: Любка уехала на Новый год в Бяла-Черкву в гости к Цанко Бакалову, Мара была в Софии — она училась на филологическом факультете Софийского университета. С родителями осталась только Зорка, младшая. Она с нетерпением ожидала возвращения отца.

— Что, еще не пришел? — спросила она мать.

— Не волнуйся, дочка. Отец непременно вернется и спросит тебя, закончила ли ты читать роман «Война и мир». Ты ведь знаешь, как он любит, вернувшись вечером, поговорить с тобой о любимых русских писателях…

— Скажи, мама, а ты сама веришь в то, что он вернется? С военными властями шутки плохи…

— Лучше всего ни о чем не спрашивай, — сказала Габровская, пошла в другую комнату, пододвинула стул к окну и прислонилась головой к холодному стеклу.

Никола Габровский томился перед кабинетом коменданта. Прошло больше часа с тех пор, как капитан оставил его здесь. Коридор освещался тусклой керосиновой лампой, в нем было холодно. Внизу, у входа, постукивали каблуками караульные. Наконец послышались шаги, по лестнице поднялись два офицера. Они прошли мимо Габровского и хлопнули перед ним дверью.