Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

— Пойдем к нам, к отцу, — позвала она.

Прохор выслушал рассказ Ирины и долго восторгался:

— Здорово! Взяла под ручку и вывела. Без крику, без шуму. Вот так бы вывести всю ихнюю хозяйскую компанию. Нет, не удастся. Десятник растерялся от неожиданности. А главные хозяева не растеряются, они давно ждут, что их попросят освободить место, давно ощерились на народ штыками!

Вечером пришел к Прохору почтарь с газетой. Настя потащила Ирину гулять.

— Куда вы, девки? Оставайтесь, — кивнул Прохор.

Настя и Ирина сели в уголок, почтарь и Прохор к столу. Почтарь был старенький, худенький, весь дрожащий и озирающийся. Он четверть века проработал на заводской почте, четверть века гнулся перед управляющим, дрожал перед всем прочим начальством и беспокоился, чтобы его не обвинили в крамоле.

— Егорыч, жалко мне тебя беспокоить, устал ведь ты, — начал почтарь, озираясь на окна и двери, — да дело такое. Могилу нам рыть начинают.

— Настя, спусти занавески, — велел Прохор.

— В Петербурге закончик стряпают, по коему все земли под домишками вашими, пахота, покосы, озера, пруды и водопои на них должны отойти к вам и безвозмездно. Заметь — безвозмездно, в полную собственность и распоряжение.

— Дело, давно бы надо, — одобрил Прохор.

— Значит, с лесом, с рудами, со всем, что в земле лежит, — продолжал почтарь.

— С рудами? — усомнился Прохор.

— Да-да. Не одну поверхность, а и недра.

— Такой закон не устоит, не допустят, чтобы с недрами.

— В этом вся штука. Начинают подкапываться под закон, не родился он, а его уже хоронить собрались. Было вчера в конторе совещание при закрытых дверях, и говорили там…

— Ты-то ведь не был?

— Не был, где мне! А судья наш был, он-то мне и доложил все.

Почтарь примолк и покосился на Ирину, спрашивая таким немым способом Прохора: можно ли говорить при этой девушке? Прохор ответил так же немо, одним взглядом: можно, продолжай. После того, как Ирина расправилась с гармонистом и десятником, он решил, что она надежна, к тому же разговором о судье хотел проверить свои подозрения, что Ирина дочь судьи, но почему-то скрывает это.

— Заперлись и говорили, как закон схоронить, выкидыш из него сделать, — продолжал почтарь?

— Кто был?

— Управляющий, помощник, земский начальник, судья и еще кто-то.

— Придумали?

— Не совсем. А придумают, взялись, так придумают. Хотят они земли, лесочки, покосы и угодья отнять у рабочих.

— Как отнять? Исстари пользуемся. Наши деды-прадеды чистили, корчевали, мы немало сил вбухали — и отнять?

— Да. Хоть и чистили, и косили, а земля не ваша, земля ихняя, заводская, хозяйская.

— С голоду уморить думают?

— Народу много, для них хватит.

— Не дадим, поднимемся все и не дадим, — сказал Прохор.

— Не заметишь, как отнимут. Так вот они и скажут: «Нельзя косить, лес рубить, нельзя скот пасти!» Не скажут. Они с подходцем, с хитрым подходцем. Аренду ты за угодья платишь? — выкладывал почтарь.

— Плачу.

— Они и попросят, коль хочешь землей пользоваться, подать заявление. Так, мол, и так, прошу отдать мне покос в пользование на год аль на два. А они тебе билетик — пользуйся. Тут и выйдет, что покос не твой, а ихний, коль заявление и билетик на него есть.

— Машинка, хитрая машинка. Кто ее придумал?

— Земский. Он говорит, что в других местах билетики эти имеются и действуют.

— Сам земский против закона?

— Против. От закона ему пользы грош, а от заводчиков благодарность получит, за нее и старается.

— Одна шайка, что заводчик, что земский. А судья как?

— В стороне. Не за вас, не за них. У вас правда, у тех сила, вот и выбирай.

— Не возьмем билетов, без них пользовались, без них и будем! За нас закон! — горячился Прохор.

— Они это до закона думают устроить.

Прохор опустил голову, зажал ее ладонями. Почтарь умолк и начал нервно мять газету. После долгого молчания Прохор поднял голову и сказал:

— Драться надо. Завтрева об эту пору приди, я соберу кой-кого, им расскажешь.

Почтарь запахнулся дырявым пальтишком и ушел. Девушки вышли из своего угла к столу.

— Слыхали? — спросил их Прохор.

— Я все-таки не понимаю, — сказала Ирина, — у вас нет своей земли?

— Нету, вся заводская, хозяйская. Избенки на чужой стоят, коровенки на чужой пасутся, траву косим чужую, дрова пилим чужие. Захотят выгнать, тряхнут, дунут — и полетишь со всем движимым и недвижимым. Своего у нас только жены да ребятишки, руки да ноги.

— Завтра мне можно прийти? — спросила Ирина.

— Приходи. Покуль там ни с кем об этом деле!

— Никому ничего не скажу, — пообещала Ирина.

Затихала девья казарма. Лежала Ирина без сна, и рисовался ей Урал от Оренбургских степей и до вогуличей, со всеми своими заводами, рудниками, поселками, смолокурнями и людом. Ходит люд, работает, женится, рожает детей, строит избы, а под ногами у него по земле написано: «Чужая».

Стоит только из заводских контор подуть ветру, как полетят люди со своими домами, скарбом, с детьми, со всем своим счастьем, полетят, подобно пыли, неведомо куда.

Поняла Ирина, что весь рабочий уральский люд всего только голытьба, сплошная голытьба. На драгоценной земле, среди плодородных долин, у рыбных озер и студеных ключей ничего нет у нее своего, надежного, только нагота.

На другой день, когда Ирина пришла к Прохору, там окна уже были прикрыты занавесками, а вокруг стола и по лавкам у стен плотно сидели рабочие и дымили махоркой. Ирина и Настя спрятались в боковушку.

— Еграшка, закрой ворота, — велел Прохор сыну.

Почтарь повторил все, что говорил накануне, и прибавил:

— Сегодня они опять советовались.

— Ты видел судью? — спросил Прохор.

— Судья болен, обещался сказать завтра.

Ирина хотела спросить, чем болен судья, она уже встала, но вовремя спохватилась, что это может насторожить людей не в ее пользу, и села обратно.

Рабочие молчали и еще усиленней курили.

— Прохор, говори, — сказал один.

— Говори, говори! — загудели все, задвигались, закряхтели.

— Чего здесь говорить, все сказано. Они нас одним, мы их другим.

— Чем, чем? — вскочил нервный старикашка, распахнул полушубок и замахал шапкой, но ничего не мог больше сказать. Все внимательно глядели на его шапку.

— Бастовать, уйдем от станков! — проговорил Прохор.

— Чтобы на мое место другой стал? Нет, свой станок я не брошу! — отрубил старикашка.

— Нельзя бросать! — поддержали его хором.

— Будем косить, сеять, пасти скот, — прибавил Прохор.

— На одной земле не проживешь, с коровенкой да с курей издохнешь, — вскочил другой.

— Оброк платить не будем. Сотни лет платим, когда же конец-то?

Вскочили все, заметались шапки, руки, полы полушубков. Заговорили гуртом, никто не слушал, всяк кричал только о своей боли.