Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

— Выходи, кто хочет воли!

Вышли все двести и побежали в разные стороны. Когда Юшка проходил мимо воинской казармы, там была тревога: перебегали с огнями, седлали лошадей. Его заметили и погнались за ним.

Бежал мятежник, сворачивал в переулки, прыгал через прясла и думал: «Держись, Юшка, держись!»

Он вскочил на паром раньше конников и отчалил. Работал во всю свою силу, рядом с ним Настя. Но не достиг паром середины пруда, как с берега закричали:

— Паро-ом, паро-ом! Вертайся!

Паром шел к противоположному берегу, с которого точно так же взывали:

— Па-а-ро-ом! Па-а-ром!

Немного погодя сперва с одного, а потом и с другого берега по парому открыли предупредительную стрельбу.

— Настя, поворачивай обратно, — сказал Юшка.

— Что ты! Там каратели…

— Тяни назад! — прошипел он, сердясь.

— Там убьют тебя!

— А там, — Юшка кивнул на противоположный лесной берег, — стрелять не умеют? Я знаю, что делаю.

На обоих берегах были конные каратели. Юшка решил, что на лесном берегу ему скорей всадят пулю, и решил вернуться на заводской. Настя наконец поняла его и потянула канат в другую сторону, а Юшка начал спешно снимать и топить свое оружие. Когда паром ткнулся в берег, Юшку окружили конники.

— Кто такой?

— Роман Столяров.

— Заводской?

— Безработный.

— Зачем здесь?

— Да вот к девке пришел.

— Паспорт имеешь?

— При себе, могу показать.

— Там покажешь, пошли.

— Куда вы его?! — завопила Настя.

— А, любовь-то сказалась! Поглядеть надо, что за птица, давно здесь околачивается.

Юшку увели и заперли в каталажку при суде. Судье доложили:

— Один пойман — Роман Столяров, на пароме с Прохоровой девкой вожжался.

Настя незаметно, прячась за домами, проводила Юшку до судейской каталажки, потом кинулась в Шумской завод. Все пять верст трудной горной дороги она пробежала и ворвалась к Ирине такая запыхавшаяся, что еле выговорила сквозь хрип:

— Взяли его, взяли… Спаси!

— Кого?

— Юшку. Теперь он Роман Столяров. — Затем сквозь слезы рассказала, как взяли и куда заперли.

У Ирины была единственная надежда на помощь Леонида Петровича, и она пошла к нему. Он удивился и встревожился:

— Так поздно! Что случилось? На вас лица нет.

— В Бутарском заболела моя подруга. Мне надо к ней немедленно. Помогите!

— Дать коня? Туда и обратно? Верхового? Упряжного?

— Я не знаю. Какого можете, только поскорей.

— Идемте!

Леонид Петрович рассудил, что в ночную и такую тревожную пору Ирину нельзя отпускать одну верхом, и приказал дежурному конюху заложить выездную коляску на мягком резиновом ходу. И кучерить решил сам.

Погоняемая кнутом, лошадь скакала, будто одержимая. На извилистой, неровной каменной дороге коляска сильно прыгала и моталась из стороны в сторону.

— Держитесь! Крепче! — поминутно предупреждал Ирину Леонид Петрович.

В Бутарском он спросил:

— А здесь куда?

— На площадь к церкви.

Оттуда, попросив Леонида Петровича дожидаться ее, Ирина ушла к дому судьи. На ее звонок вскоре раздался за дверью знакомый голос судейской прислуги:

— Кто?

— Я, — ответила Ирина, как в былые времена.

И прислуга, тоже как в былые времена, распахнула дверь, затем распахнула объятия и крепко обняла Ирину. По-чужому, робко Ирина спросила, дома ли судья, можно ли повидать его.

— Отчего бы нет? Родной дочери — и нельзя?.. — удивилась прислуга. — Пошли!

— Так сразу? — в свою очередь удивилась Ирина.

— А чего ждать? Довольно ждали тебя. Идем, идем! — Прислуга, уже давно распоряжавшаяся в доме по-хозяйски, ввела Ирину за руку в кабинет судьи и сказала: — Вот, нашлась.

Старик судья, устало, сгорбленно сидевший над книгой, равнодушно поглядел на дочь.

— Что с тобой, батенька? Не узнаешь родную кровь? — упрекнула его прислуга. — Вот зачитался.

Судья вздрогнул, словно разбуженный неожиданно и резко, приподнялся и вновь утонул в глубоком кресле.

— Ирина?! Дочь?! — сказал сразу и тревожно и радостно, и веря и не веря своим глазам.

— Я, я… — Ирина порывисто прижалась к нему. — Прости меня! Прости за вольное и невольное!.. — Затем отступила.

— Все мы грешны, — глухо, беззубо проговорил судья. — Чего стоишь, топчешься? Садись! Дома ведь.

Ирина начала искать глазами, куда сесть. Отец шамкал:

— Поближе, поближе! Дай поглядеть на тебя! Сколько же мы не виделись?.. — И не мог вспомнить. Заметив, что прислуга ждет чего-то, он велел ей приготовить в столовой какое-нибудь угощение.

— Ах, не надо, ничего не надо! — сказала Ирина с досадой. — Папа, я по делу.

— Ты не хочешь возвращаться домой, зашла только по делу? Почему?

— Папа, об этом позже, потом, потом… Я ничего не знаю. Зависит от того, как решится дело. — Ирина вся трепетала, сильно задыхалась. — Папа, умоляю, выслушай меня!

Отец кивнул: говори.

— Недавно задержали безработного Столярова.

— Знаю.

— Он не Столяров, а мятежник Юшка Соловей.

— Это для меня новость.

— Он мой муж, — продолжала Ирина, — и отец моей дочери, твоей внучки.

— Что еще? Говори все, убивай сразу, не тяни, — еле выговорил отец.

— Однажды я предала его.

— Слышал.

— Теперь хочу спасти. Спаси его, спаси меня, спаси мою девочку от вечного позора!

— Как?

— Освободи его немедленно!

— Без суда, без следствия?

— Отпусти, пока он Столяров, пока за ним не числится ничего страшного, пока в нем не признали Юшку.

— Дочь моя, доченька, что ты делаешь со мной?! О-о-о!.. — простонал судья, сильно побледнел, весь размяк и обвис, будто лопух, прихваченный заморозком.

Он долго сидел так, без движения, без звука, глядя не мигая на Ирину. Она ходила перед ним, сжимала руками свою разболевшуюся голову и шептала:

— Жизнь пожалела меня, дала мне единственную возможность оправдаться перед Юшкой, хоть чуть-чуть загладить свою вину. Другой, наверно, не будет. Если его узнают, то, конечно, сгноят на каторге или повесят. Тогда я навсегда останусь предательницей. Так жить я больше не могу. Что делать? Что? Умереть?! Но позор не умрет со мной. Он останется на моей памяти, на отце, на сестре, на дочурке. Предательница, самоубийца… И похоронят, как проклятую, за кладбищем, в каком-нибудь буераке. Как падаль. И поделом. Ничего не исправишь, предательство никогда не станет доблестью, ничем не сотрешь его. Надо принять все. И все на себя, все на одну себя!

Ирина остановилась перед отцом и сказала:

— Ничего не надо, я ничего не прошу. Я виновата — я и отвечу, мне и кара. Я скроюсь навсегда. Ты не терзайся, не стыдись за меня, вычеркни из памяти! У тебя не было дочери Ирины!

Он слабо замахал онемевшими руками и проговорил с трудом, собирая слова по слогам:

— Вот опять несешь несуразицу, опять готовишь себе новую яму… Ах, молодость, сумасбродная молодость!