Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

Он пошевелился, попробовал встать, затем попросил помочь ему. Она помогла сперва встать, затем переодеться и переобуться из домашнего в уличное. Он при этом повторял:

— Ладно, попытаюсь. Вот как жить с вами, с такими. О-о!..

Ирина напрашивалась проводить, но судья рассердился:

— Что еще выдумываешь?! Сиди здесь, жди!

Ушел, сильно шаркая ногами.

На свое счастье Роман Столяров не числился в преступниках, и его камера охранялась не специальным часовым, а всего лишь судейским сторожем, который целиком подчинялся одному судье.

Сторож ничуть не удивился такому несвоевременному, ночному появлению судьи. За многие годы службы он нагляделся всего: обвиняемые оказывались невинными, смиренные с виду — бандитами, Петры — Иванами, а Иваны — Петрами…

— Что прикажете, господин судья? — спросил он с полной готовностью исполнять.

— Открой мне камеру Романа Столярова.

Сторож открыл. Судья велел ему остаться за дверью, а сам вошел в камеру. Роман Столяров, лежавший перед тем на кровати, вскочил.

— Садись! — сказал ему судья и сам сел напротив на единственный табурет. — Знаешь, кто я?

— Догадываюсь — судья.

— А ты кто?

— Юшка Соловей.

— Знаешь мою дочь Ирину?

— Как не знать. Муж ей.

— Не муж, а вор, — глухо, но грозно прошептал судья. — Трижды вор. У меня украл дочь, у нее украл счастье. Ты знаешь, что у Ирины есть дочь, твоя дочь?

— Знаю.

— Вот у нее, у девочки, ты украл мать. Ты виноват во всем.

— Она предала меня.

— Сначала ты предал, кинул ее. Все пошло от этого твоего предательства.

— Папаша, не заговаривайся! — вскипел Юшка. — Ты за этим пришел?

— И за этим, и… и… По просьбе моей несчастной Ирины, ради твоей несчастной девочки, моей внучки, дарую тебе свободу и жизнь. Иди и больше не попадайся! Иди и благословляй их!

— Скажи Ирине, что за себя прощаю ее! — попросил Юшка. — За других же, за погибших, не могу, не властен. С ними пусть рассчитывается сама! Тебе, отец, спасибо, долгих лет жизни!

Юшка вышел. Судья проводил его до крыльца, оттуда проводил взглядом до поворота, затем вернулся в камеру и долго сидел в ней. Идти мешало вдруг сильно заболевшее сердце. Сидел и думал: «По закону я обязан вместо Юшки посадить себя. Посадить надолго, до самой смерти. Пусть же никогда не раскроется, что Роман Столяров — это Юшка».

Сторож наконец всполошился:

— Что с тобой, господин судья?

— Сердце. Пойди ко мне домой и позови кого-нибудь!

Пришли обе дочери, Ирина и Нина, пришла прислуга и осторожно увели судью. Только тут, по дороге, Ирина вспомнила позабытого Леонида Петровича и велела ему уезжать.

Освобожденные из амбара разбежались по горам, каждый к своему покосу. Еще в амбаре они сговорились не поднимать великого бунта — плетью обуха не перешибешь, одним заводом весь царизм не повалишь, — а ограничиться малым билетным бунтом, пользоваться покосами, лесами, пастбищами и водами по старинке, без торгов и билетов. И все дружно гнули эту линию, — не обращая внимания на угрозы и приказы начальства, косили сено, пасли скот. Мужики ради предосторожности старались не показываться в поселке, а проживать все время на покосах. И там, на покосах, жили с постоянной оглядкой и озиркой, не подбираются ли к ним каратели. На тот же случай, если начальство не пойдет на мир и усилит нажим, рабочие заводили оружие, устраивали в горах и лесах тайнички.

Начальство жило в растерянности. Солдаты, о которых хлопотало оно перед губернскими властями, не появлялись. Начинать войну с одной сотней против тысяч было нелепо. Эта сотня не сумела удержать лесорубов, упустила из амбара арестованных, не могла справиться даже с коровенками. И совсем уже была бессильна перед сотнями, возможно, тысячами вооруженных, засевших в горах, взявших под прицел все дороги. Раньше всех в этом убедился ретивый помощник управляющего: как только появлялся он вне заводского поселка, поблизости от него начиналось подозрительное шевеленье в кустах, иногда выстрелы; за ним убедился управляющий и, наконец, все каратели. Со стороны рабочих это было не покушением, а предупреждением: если начальство и каратели доведут дело до оружия, то сами будут расстреляны вот так, из-за кустов и скал, невидимо.

Начальство решило пойти на перемирие, пригласило пятерку рабочих представителей и объявило, что все оставит по-прежнему, без торгов и билетов, не будет преследовать за побег арестованных из амбара, за потраву скотом заводских угодий и требует только одного — указать, где находится главный смутьян Прохор Буренков.

— Не укажем, — отказались уполномоченные. — Мы не торговали человеческими жизнями и торговать не собираемся. Ищите других, предателей!

Но, как и следовало, сообщили о переговорах Прохору. Он решил:

— Что я? Невелик кулик. И не такие страдали за народное дело. Скажите всем заводским, чтобы становились на работу, всем хозяйкам — чтобы не мучили скотину по ночам, а выгоняли утром, на день. Начальству — чтобы давало гудок. Я к третьему гудку буду у них.

Все это неопределенное время — быть ли войне или миру — Юшка скитался с покоса на покос, спрашивал, слушал, спорил. Наконец ему стало ясно, что бутарские рабочие не хотят большого, сверхбилетного бунта, не хотят огня и крови. Для них теперь лучше перемирие. Понял, что такой вожак, как Юшка, им не нужен теперь.

Над Бутарским заводом всходило солнце. Разливисто, раскатисто, с явным торжеством играл зорю своему коровьему стаду новый пастушонок, заменивший несчастного Филю. Звеня множеством колокольчиков, больше, чем на свадьбе, выходило из поселка в горы коровье стадо.

Заводские трубы вихрились тонкими синими, но все разрастающимися дымками. Долго выл заводской гудок. Передохнув, завыл снова.

В это время к Бутарскому пруду вышел из гор мятежник Юшка и остановился в раздумье. Его тянуло в завод, повидаться с Ириной. Тянуло на паром, к Насте.

Но и в завод, и на паром и черному под видом Романа Столярова, и невозможно рыжему в своем подлинном образе было смертельно опасно. «Надо перекрашиваться в зеленое или синее», — горько пошутил Юшка, махнул рукой на завод с перевозом и повернул обратно в горы, на тропу к Изумрудному озеру.

В тот же час к заводскому начальству явился Прохор.

— Ну, где тут мое место? — сказал он совершенно спокойно, словно бы в гостях, перед тем, как сесть за стол.

Его увели под конвоем в пустующую после ухода Юшки сижевку при суде.

В губернский город полетела с курьером новая докладная, что в Бутарском заводе все улеглось, помощь не нужна и в скором времени будет доставлен главный организатор билетного бунта, рабочий Прохор Буренков пятидесяти двух лет. Отправили его закованным в кандалы, на тряской телеге. Воинский отряд перекочевал из Бутарского в другие, менее спокойные места.