Мальте Рольф - Польские земли под властью Петербурга [От Венского конгресса до Первой мировой] [litres]

С учетом такого – все более национального, а порой и националистического – истолкования топоса «русское дело» после 1900 года, вряд ли покажется удивительным, что в самоописании генерал-губернатора Скалона о нем уже не говорилось. Если нерусское происхождение Берга, Коцебу или Имеретинского не играло никакой роли ни для их лояльности, ни для их карьеры, что наглядно доказывало многонациональный характер управленческой элиты Российской империи, то в начале нового столетия этническое происхождение стало проблемой не только для тех чиновников, кто был поляком и католиком. В эпоху ожидания войны, когда росло влияние таких национально мыслящих деятелей, как Брусилов, нерусские – или, по крайней мере, «немцы» – среди имперских чиновников стали подвергаться все более серьезному давлению. Тот факт, что Скалон, несмотря на все националистические нападки, до самой своей смерти в 1914 году смог удерживаться на посту генерал-губернатора, показывает, что этнизация административного аппарата происходила не быстро. Но все же «российское» мало-помалу сводилось к «русскому». Постепенное изменение семантики понятия «русское дело» в Привислинском крае может служить индикатором данного процесса.

Одновременно этот сдвиг значения показывает, что высшие имперские чиновники определяли собственный политический и социальный профиль не полностью самостоятельно: генерал-губернаторы находились в постоянной взаимосвязи с широкой общественностью, которая формировала иные, отчасти конкурирующие образы административного аппарата, его акторов и их задач, приписывая им те или иные признаки, заявляя определенные ожидания, выступая с нападками. Все это отражалось и в чиновничьем жаргоне. В то же время принципы, которыми, реализуя политику центра, руководствовались в своих действиях генерал-губернаторы, должны были проходить проверку в напряженном диалоге с местным населением. И здесь высшим царским чиновникам тоже приходилось действовать в условиях местных конфликтов и пересечения интересов, а также иметь дело с реакциями общественности. Имперская политика осуществлялась не в бесконтекстном пространстве – она приобретала свой конкретный облик только во взаимодействии с местными акторами. Едва ли какой-то другой инструмент имперского господства может нагляднее продемонстрировать это столкновение разных сил, противодействие и взаимодействие представителей государственной власти и местных акторов, нежели цензурное ведомство, к рассмотрению которого мы теперь и обратимся.

Власть Петербурга в Царстве Польском держалась на штыках царской армии. Всякий раз, когда режим считал, что его противники бросают ему вызов, военная сила была к его услугам, готовая подавлять восстания, бунты или стачки. В кризисные периоды – 1830–1831, 1863–1864 и 1905–1906 годов – становилось очевидно, что применение войск представляет собой «последний довод» имперских властей в Привислинском крае. В конечном счете все попытки поляков сбросить власть Петербурга оказались неудачными именно из‐за этого ее силового ресурса. Многочисленная армия, состоящая не из поляков, представляла собой главную опору петербургских властей при чрезвычайном положении. А во время длительных фаз снижения интенсивности конфликта, напротив, значительно важнее была роль других методов и институтов имперского господства. Одной из главных сфер столкновений между населением Привислинского края и правительством в период с 1864 по 1915 год была деятельность государственной цензуры. Служившая мощным силовым инструментом имперского правления, она одновременно позволяет увидеть контуры того конфликтного сообщества, в котором были представлены и петербургские чиновники, и их местные коммуникативные партнеры и оппоненты. Во взаимодействии между практиками власти, аппаратами, реализующими их, и вызванными ими реакциями на местах возникает сложная картина жизни на западной периферии государства, нормальное положение дел в которой включало в себя изрядную долю конфронтации.

«Дозволено цензурой» – такой гриф должна была иметь до 1905 года каждая публикация в Российской империи. Даже по относительно либеральным законам о печати, введенным после революции 1905 года, цензоры могли контролировать книги и газеты и при необходимости конфисковывать их 306. Таким образом, царская цензура являла собой фактор, в течение длительного времени оказывавший влияние на функционирование формирующейся публичной сферы в стране. Именно цензура обозначала границы того, что можно было сказать и написать. Она определяла политические темы, а также социальные и моральные ценности, о которых дозволялось (и предписывалось) говорить литературе; она же табуировала темы, понятия и имена. Царская цензура как могущественный актор участвовала в коммуникационном круговороте и обусловливала формы и форумы общественного мнения в Российской империи.

Деятельность цензуры в Царстве Польском имела для царской администрации особое значение. Она призвана была обеспечить контроль над локальной печатью. Тем самым она глубоко вмешивалась и в письменное творчество местной общественности. Таким образом, цензура в Царстве Польском была одной из точек, в которых встречались бюрократия, состоявшая из неместных чиновников, и местное население. Здесь чиновники Цензурного комитета – как правило, русские – и писатели, публицисты, издатели – польские или еврейские – были вынуждены общаться и зачастую вступать в конфликт друг с другом.

Предметом нижеследующей части этой книги является царская цензура и то, как она влияла на формирование специфической публичной сферы в Привислинском крае. Будут рассмотрены институты и акторы администрации, а также внутренние противоречия, существовавшие в данной сфере. В то же время нас будет интересовать и вопрос о том формирующем воздействии на развитие польской и русской публичных сфер в Царстве Польском в 1863–1915 годах, которое оказывали рогатки и барьеры, установленные цензорами на пути идей внутри границ и через границы Царства. Кроме того, речь пойдет и о том, какие виды трансграничной коммуникации существовали, несмотря на цензуру или даже благодаря ей.

В той части бывшей Польско-Литовской шляхетской республики, что была оккупирована Россией, особые условия действовали и в отношении цензуры. В 1843 году для Польши был издан собственный цензурный устав и создан отдельный Варшавский цензурный комитет. Цензурное ведомство в Варшаве было одним из крупнейших в Российской империи: в нем служило столько же профессиональных цензоров, сколько было в Санкт-Петербургском комитете 307. Решающее слово в цензурных вопросах в первое время оставалось за вице-королем. После Январского восстания 1863 года был учрежден особый контролирующий орган – Отдел периодической печати, – которым сначала руководил Н. И. Павлищев и который должен был прежде всего следить за отечественной и зарубежной прессой, а также контролировать декларации и песни. Эта отдельная цензурная инстанция просуществовала до 1869 года 308. Только в следующем году – т. е. на пять лет позже, чем в других районах Российской империи, – Варшавский цензурный комитет был формально подчинен Министерству внутренних дел в Санкт-Петербурге. Он по-прежнему оставался необычайно крупным учреждением. Даже в канцелярии цензурного ведомства в столице, т. е. в центральном подразделении всего аппарата, не было такого количества постоянных сотрудников. Из сорока шести профессиональных цензоров, которые в 1882 году несли службу в России, десять были заняты в одной только Варшаве. К началу Первой мировой войны их число возросло до двенадцати, и Варшавский цензурный комитет стал крупнейшим в империи. Уже в этом уникальном кадровом составе ведомства отразилось то, какое большое значение царские власти придавали цензуре как инстанции имперского господства в польских провинциях 309.