Мальте Рольф - Польские земли под властью Петербурга [От Венского конгресса до Первой мировой] [litres]

Такая близость между государственными органами и общественными институтами оказывала влияние и на деятельность местных цензоров, снижая их недоверие к русскоязычным публикациям и высказываниям. Поэтому представители верхнего слоя русского общества в столице Царства Польского – например, члены Русского собрания в Варшаве, Русского общества в городе Варшаве, Русского благотворительного общества – получали от цензурного ведомства привилегированный доступ к форумам публичной сферы. Именно это локальное совпадение интересов правительственных чиновников и общественных активистов открывало дискурсивные пространства, в которых возможны были размышления о превращении империи в национальное государство. Многочисленные варшавские авторы открыто рассуждали о примате русских, русского языка и русской культуры в Российской империи и о том, как подобное доминирование может быть достигнуто и закреплено. Наиболее активными и воинственными участниками таких дебатов показали себя ученые из Императорского Варшавского университета, которые, будучи националистическими активистами, представляли радикальные взгляды, способные подорвать процесс интеграции многонациональной империи. Эти голоса, высказывавшиеся с максимальной решительностью за усиление национального элемента в империи, в конечном счете ставили под вопрос самые основы имперской структуры, поскольку требовали неизменно привилегированного статуса для русской национальности во всех политических и культурных вопросах и отвергали наднациональную имперскую лояльность. Подобные позиции, несмотря на их подрывной характер, можно было заявлять в Варшаве открыто: чиновники цензурного ведомства почти не реагировали на них. У них не вызывала подозрений риторика, которая якобы формулировала интересы «государственного народа». К тому же в небольшом мирке русскоязычных жителей Варшавы эти мысли нередко высказывали и публиковали хорошие знакомые цензоров – члены местного Русского клуба и редакции «Окраин России» 357.

Специфическая конфликтная ситуация в Царстве Польском, постоянный имперско-польский антагонизм и соответствующая направленность внимания царских цензоров способствовали процветанию русской националистической среды в Варшаве. И поскольку в этом отношении никакие цензурные рогатки и барьеры не отделяли окраину от внутрироссийской публичной сферы, варшавские авторы почти беспрепятственно могли выносить свои мнения на российский рынок идей и, несомненно, обеспечили значительный вклад в прогрессирующую радикализацию дебатов о будущем Российской империи. С этой точки зрения цензура предстает не только репрессивным органом царской бюрократии, но еще и механизмом, который предоставлял носителям определенных мнений возможность публиковать их и тем самым определял специфический характер публичной сферы. В своей постоянной борьбе против воображаемой альтернативной польской публичной сферы царская цензура поддерживала такую структуру форумов и тем для общественного мнения, которая обеспечивала комфортную нишу для радикальных национальных и националистических концепций русской общины в Варшаве.

Сопоставимая динамика прослеживается и в области имперской религиозной политики с ее иерархизацией вероисповеданий и конфессиональных сообществ.

Политика и религия, церковь и правители в Российской империи традиционно были особенно тесно связаны друг с другом. XIX век ознаменовался почти полным отождествлением самодержавия и православия. Отраженный в уваровской триаде симбиоз церкви и императора закреплял представление, что царь является подлинным хранителем православия, а монархия есть православная власть. Религия была центральной предметной областью политики, а политические действия часто имели религиозные коннотации. Эта фундаментальная модель задавала формы и форумы для политической репрезентации и практики в позднеимперский период 358.

Взаимопроникновение политической и религиозной сфер было особенно ярко выражено в Царстве Польском, потому что политические конфликты, связанные с публичным пространством и занятием его различными конфессиями, здесь отличались повышенной интенсивностью. Политизация религии зашла так же далеко, как конфессионализация политики. Поскольку имперские, национальные и религиозные идентичности (приписываемые себе или другим) в Царстве Польском накладывались друг на друга, дебаты по религиозным вопросам почти неизбежно обретали политический характер. В огромном и хаотичном пространстве контактов и конфликтов, каким был мультиконфессиональный Привислинский край, между вероисповеданиями, между их политическими покровителями и между церковными протеже этих последних была постоянная конфронтация.

Эта непрерывная конкуренция конфессий определяла особенности восприятия у акторов в спорном пограничном пространстве. В ходе ожесточенных дебатов между ними всегда становились предметом переговоров, спора и торга даже основные правила человеческого общежития в Царстве Польском и Российской империи, конструировались иерархии и, таким образом, стабилизировались или ставились под сомнение соотношения сил. Прежде всего конфессиональные споры касались сосуществования народов, поскольку конструкции национальных и религиозных общностей во многом совпадали. Соответственно, положения, затрагивавшие религиозные дискурсы и практики различных конгрегаций, имели непосредственные последствия и для сосуществования этнических групп в Царстве Польском. Не в последнюю очередь именно религия была важнейшим предметом политики центральной власти в многонациональных пограничных регионах империи. В Привислинском крае многие православные русские чиновники считали, что находятся на переднем крае «борьбы с латинством» 359.

Религиозные вопросы стали одним из главных предметов политических споров прежде всего потому, что конфессиональная парадигма при классификации общества в России имела давнюю традицию и оставалась в силе до конца существования империи. Помимо стратификации подданных сословного государства по социальным группам и профессиональным корпорациям, их в конце XIX века делили еще и по конфессиональным общностям. Таким образом, вероисповедание стало одним из ключевых критериев для многочисленных статистических сводок, составлявшихся имперскими чиновниками. Даже при Всероссийской переписи населения 1897 года религиозная принадлежность еще определяла в значительной степени деление подданных на категории, хотя на рубеже веков в опросные листы статистиков уже начали проникать такие этнокультурные критерии, как родной язык. Открытое обсуждение с опрашиваемыми их национальной самоидентификации большинство демографов, участвовавших в переписи, наоборот, решительно отвергало, считая, что подданные в массе своей не способны четко обозначить собственную национальную принадлежность. «Истинную» национальность опрашиваемых эксперты, как они полагали, могли определить сами, сопоставляя данные о родном языке и вероисповедании. Здесь проявилось базовое предположение, что конфессия является однозначной определяющей характеристикой подданных, в то время как их национальность – сущность расплывчатая 360.