Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Зал взорвался хохотом и последние слова Ведуна про меньшевизм вряд ли расслышал. Бороды с вызовом задирались вверх, широко разевались черные рты, глаза блестели непрошеной слезой. Председательствующий, возвышаясь над красным столом, напрасно тряс коровьим боталом.

С первого ряда вскочил наголо бритый военный с красными звездами на рукавах, закричал что-то возмущенно, тыча пятерней то в сторону Ведуна, то в задние ряды. Председательствующий, секретарь волкома, что-то говорил возмущенному Рафаильскому, Рафаильский хмурился и то мял свою бороду, то разводил пухлыми руками. Повскакивали другие военные. И те, которые в кожанках, повскакивали тоже. Загалдели деревенские секретари партячеек, отдельные слова потонули в шуме и гаме. Касьян ничего не мог в этом шуме разобрать. Впрочем, он больше следил за бывшим аптекарем, испытывая гордость, что когда-то знал этого человека, достигшего таких высот, и даже пожимал его руку. В его глазах Ведуновский стоял значительно ниже, хотя и тот и другой были правы по-своему.

Но вот шум начал спадать, председательствующий поднялся и неожиданно бросил в потревоженный зал, багровея от натуги:

— Кто за предложение товарища Ведуновского, прошу голосовать! — и стал считать поднятые руки.

Против не оказалось никого. Даже Рафаильский голосовал за.

Касьяну Довбне — делать нечего — пришлось-таки вместе с одноруким Митрофаном Вуловичем потрясти свои Лужи. Напирали больше на тех, кто засевал делянки в лесу. Народ пошумел-пошумел, но зерно и бульбу все-таки дал, понимая, что не дашь добром, возьмут силой, и значительно больше. С каждого двора взяли примерно по восьми пудов зерна и по двенадцати бульбы. Касьяна же и беспартийного Михальчука снарядили сопровождать собранное до самого Нижнего Новгорода или куда придется, а только чтобы все попало голодающим и чтобы выборные, вернувшись в Лужи, все доложили доподлинно, как оно есть на самом деле. Очень уж народ не верил, чтобы так-таки ничего в Поволжье не уродило, хоть что-то там должны были посеять и собрать, потому что какая бы ни была сушь или мокредь, а земля все равно хоть что-то да родит. И так шумели на сходе, наставляя Касьяна, что было удивительно это слышать от людей, которые совсем недавно клялись и божились, что у них ничего нет, ругали Касьяна и однорукого Митрофана последними словами и торговались из-за каждой жмени жита.

Касьяну ехать никуда не хотелось: он и вообще-то был домоседом, а тут еще Меланья напустилась, будто нечистый в нее вселился. Баба — она, известное дело, баба и есть. А Меланья, к тому же, баба городская, к деревенским обычаям не привычная, для нее решение схода ровным счетом ничего не значило. Втемяшилось ей в голову, что с Касьяном непременно что-то случится в эту поездку, нечто ужасное, и, хоть ты кол у ней на голове теши, — воет, и все тут. Касьяну даже пришлось слегка помутузить ее в темном углу, чтобы пришла в нормальное самочувствие.

Зато Егор Михальчук принял решение схода с радостью. Это был здоровенный малый лет сорока пяти, слегка придурковатый, однако покладистый, ежели, конечно, тверёзый, но стоит ему выпить хоть самую малость, превращался в зверя, и уж тогда лучше с ним не связываться и на дороге у него не стоять.

Несмотря на свой уже почтенный возраст, ходил Егор в подпасках, но был дважды женат. Да только жены от него сбегали через короткое время супружеской жизни и, сказывают, сбегали именно от его мужского естества, которым наградил Егора господь заместо общинного бугая. Вот и говори после этого, что чем толще да длиннее, тем для девицы милее.

Обоз вышел из Луж на другой день после Святой Богородицы и состоял из четырнадцати телег. Поначалу их набралось тринадцать, и коням не было бы в тягость, но решили припрячь четырнадцатую — от греха подальше.

Не спеша доскрипели до Валуевичей, а уж оттуда на станцию обоз вышел преогромнейший, так что многие опасались, что и вагонов столько, сколько надо, не найдется, и придется торчать на станции неизвестное время, а там ни укрыться, ни коней покормить негде.

Обоз в Валуевичах разукрасили флагами и всякими лозунгами, надрывались ораторы и гармоники, визгливый девичий голос вытараторивал частушки из плотного круга мужиков и баб, сгрудившихся перед волкомом:

Над головами плавал табачный дым, мужики ухмылялись, подзуживали гармониста и разбитную частушечницу, в толпе шныряли комсомольцы с портретами бородатых и усатых вождей, с плакатиками, писаными большими печатными буквами:

«Даешь смычку города и деревни!»

«Голодающим Поволжья — нашу последнюю рубаху!»

«Не пообедай — отдай голодающему!»

Перед самой станцией обоз встретил военный оркестр, но настроение у мужиков было уже далеко не праздничное. Касьян, начавший считать телеги и сбившийся со счета, думал, что если из других мест отправят голодающим по стольку же, то не только в Поволжье, но и везде не останется ни одного ненакормленного рта.

Вагонов, однако, хватило, хотя и нагрузили их под самую крышу. После погрузки до темна бестолково толклись на площади, чего-то ждали. От безделья и неизвестности сбивались в кучки, разматывали дорожные сумы, пили самогон, заедая салом и хлебом. Ночевали тут же, в телегах, укрывшись зипунами, попонами и чем придется. Под утро стал накрапывать дождь, от стоящего на путях паровоза тянуло удушливым дымом. Умывались в пруду, завтракали опять с самогоном, перепились, владельцы телег шерстили власти ядреными словами, взвизгнула гармошка и смолкла. Когда из-за леса выползло блеклое солнце, появился военный оркестр, заиграл марши и революционные песни. Стало веселей. Тарахтящий и чадящий автомобиль с открытым верхом привез волостное начальство. Опять замитинговали. Выступил даже один из голодающих Поволжья, похожий на татарина, и не то чтобы шибко худой, а вполне упитанный: видать, успели подкормить бедолагу.

Наконец на телегу, заменявшую трибуну, влез Ведун, стал выкликать тех, кто поедет сопровождающим на Волгу, и Касьян услыхал свою фамилию. И Егора Михальчука тоже. А когда Ведун сказал, что Касьян Довбня вместе со своим подручным Егором Михальчуком собрал больше всех в волости с каждого двора жита и бульбы, Касьян почувствовал, как грудь у него заволокло чем-то теплым и мягким, а дыхание прервалось, будто хватил стакан неразведенного спирта. Касьян окинул взглядом площадь, тесно заставленную телегами, понурых лошадей, без всякого смысла шевелящихся на телегах мужиков, приземистые дома, уставившиеся на происходящее подслеповатыми окнами, ворон и галок, галдящих в голых кронах тополей, низкие облака с фиолетовым подбоем, сулящие скорый дождь, и вчерашний день предстал перед его взором совсем по-другому, и сам он себе показался другим человеком, можно сказать, человеком необыкновенным.