Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Скандалы, истошные вопли баб, будто у них забирают последнее, угрюмые взгляды мужиков, размолвка с женой — все это уже не имело значения, а имело значение нечто огромное, не вмещающееся ни в душе Касьяна, ни на этой площади, словно повторился январь девятнадцатого года, когда они ремонтировали паровозы и он, Касьян Довбня, ставил подпись под бумагой, которую так и не успел прочитать.

«Вот что мы можем, — думал Касьян, видя и не видя окружающих его людей. — Вот оно как, ежли, к примеру, собраться всем миром да навалиться скопом, вот тогда-то оно и получится, непременно получится… это самое… такая жизня, которая… которую трудящий человек, пролетарьят там или крестьянин, это самое… их дети и внуки…»

Мысли путались в голове у Касьяна, хотелось одновременно и петь, и плакать, и кричать, и не будь у него повреждения голоса, полез бы на трибуну и что-нибудь сказал такое, чтобы и других взяло за душу. Но вместо этого Касьян достал из-за пазухи заветную бутылку с самогонкой, зубами вынул из нее деревянную пробку и сделал из горлышка пару добрых глотков, отворотясь от Егора Михальчука, который радостно гыгыкал, услыхав свою фамилию, и осанисто оглядывался по сторонам.

Отгремела медь оркестра, умолкли ораторы, порожние телеги под громкие крики мужиков прогрохотали по развороченной станционной площади, посыпанной шлаком, снова стал накрапывать дождик, словно только и ждал, когда закончатся торжества…

На площади осталось двенадцать человек.

Какое-то время возле них потолкалось волостное начальство, но вскоре и оно уехало на тарахтящем и кашляющем автомобиле, и сопровождающие погрузились в зеленый вагон с деревянными лавками и полатями. Помимо них в этот же вагон поместили десяток красноармейцев с винтовками во главе с командиром, у которого по боку бился большой наган в деревянной кобуре.

О такой поездке никто и не мечтал. Не поездка, а разлюли-малина: едешь себе и ни о чем не заботишься. Сопровождающим даже выдали настоящего чаю, сахару и мясные консервы, да каждый с собой прихватил из дому всякой снеди и, разумеется, бутылку-другую. Имелась в вагоне буржуйка, большой артельный стол, за которым, ежли постараться, можно уместиться всем сразу вместе с красноармейцами. И таки уместились, разложили снедь, поставили на буржуйку пару ведерных чайников, выбрали кашеваров. Мужики в нетерпении похаживали вокруг стола или курили в тамбуре в ожидании пиршества, ибо после всего происшедшего ничего другого, как пиршество, быть не могло.

Касьян предупредил Ведуна, который был за самого старшего, чтобы Михальчуку — избави бог! — не наливали ни капли, и Михальчук, слушая Касьяна, согласно кивал головой и широко растягивал в глупой улыбке белозубый рот.

Ну, поржали над Михальчуком и принялись пировать.

Стучали колеса, трещали в буржуйке дрова, колотилась крышка на кипящем чайнике, неспешно текли речи о том, о сем — и так весь день с перерывами, а потом и всю ночь напролет, пока не была выпита последняя бутылка самогонки.

До Смоленска доехали быстро, почти нигде не останавливаясь. Весело гудел паровоз, как бы предупреждая всех встречных-поперечных, что везет нечто очень важное для благополучия молодой республики Советов. Но в Смоленске красноармейцев неожиданно заменили на других охранников, уже штатских, тоже молодых и симпатичных ребят, местных чекистов. Только командир у них был очень уж серьезный товарищ и на всех поглядывал не то с опаской, не то с подозрением. Войдя в вагон, он приложил руку к кожаной фуражке и отрекомендовался:

— Ермилов, старший оперативной группы по охране спецпоезда. — Помолчал, как бы изучая произведенное впечатление, и добавил: — Можно просто: товарищ Ермилов.

При нем сразу как-то расхотелось разговаривать, в голову полезли всякие ненужные мысли. Ну, например, что на поезд могут напасть какие-нибудь несознательные элементы, или наоборот — очень даже сознательные, но как бы в другую сторону. Тем более что поезд теперь почему-то тащился еле-еле, останавливаясь возле каждого телеграфного столба, пропуская встречные и догоняющие.

А впереди Тамбовщина, где совсем недавно замирили мятежников, но до конца ли замирили, знает один бог, если он окончательно не отвернулся от земных дел, передав их дьяволу.

Ведун ворчал, выскакивал на каждой станции и полустанке, пытался что-то выяснять, но выяснять, как оказывалось, было совершенно не у кого: начальство будто корова языком слизывала, а остальные ничегошеньки не знали.

Хотя Касьяна это вроде не касалось, и других тоже, но все испытывали невнятную тревогу и косились на невозмутимого Ермилова, который наверняка что-то такое знал. Опять же, если так тащиться, то до Нижнего неизвестно когда доберутся, а ведь надо еще возвращаться домой, и если продовольствие везут черепашьей скоростью, то какой скоростью повезут назад, не трудно догадаться.

Настроение у всех стало поганым, а тут еще кто-то — видать, из озорства — подпоил Михальчука, тот, как за ним водится в таком разе, озверел и пошел крушить все подряд. Едва с ним сладили, опутали веревками и положили на лавку.

Медленное продвижение поезда все и сразу же связали с заменой охраны, и лишь об этом только и шушукались мужики в тамбуре, выходя туда покурить.

Как-то незаметно померкло назначение поезда и их собственная миссия, кто-то стал склоняться к мысли, что во всем этом виноват один Ведун со своим упрямством, недоверием к городу и начальству. А ведь начальство нынче совсем не то, если разобраться по всей правде и во всех тонкостях, что при старом режиме. Оно, нонешнее-то, вроде как действительно народное, кость от кости и кровь от крови, иных сами же и выбирали — в сельсовет, например, — а которых не выбирали, так они тоже вроде как бы свои люди, хотя иные за плугом не хаживали и за станками не стаивали, а многие так даже носят галстуки и очки, руки имеют белые и неспокойные, про которые в народе говорят, что они чужих кур щупали.

Но у начальства, если разобраться, работа такая, и, положим, кого из мужиков поставить начальником, то поди тоже через месяц-другой мозоли сойдут и руки станут как у бар или буржуев. С другой стороны, человек жутко как меняется, едва ему дадут власть, и готов своего же брата-крестьянина всячески притеснять и есть поедом. Так что очень может быть, что Ведун все-таки прав. Опять же, он возле начальства крутится, вблизи на него насмотрелся, всю подноготную его до последней степени изучил, почему и поимел такое непреклонное мнение. Кто ж их разберет? Каждый со своего бугорка судит…

Скука поселилась в вагоне уполномоченных и тоска. Даже чай пить надоело. Самогонка кончилась и раздобыть ее негде, потому что места пошли все какие-то странные, будто люди в этих местах все поголовно принадлежат к баптистам или другим каким молоканам. Вот и остается вертеться с боку на бок да поглядывать в окошко на унылый лес, подернутый туманом, на черные поля, на приникшие к земле соломенные крыши изб да мокрые от дождей телеграфные столбы, увенчанные нахохлившимися воронами.