Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Через несколько минут в центре вагона собрались сопровождающие и свободные от несения дежурства охранники.

Не хватало только двоих, ушедших в деревню. Люди плотно сидели на нижних лавках. Скудный свет из запыленных окошек освещал сосредоточенные лица, напряженные взгляды.

— Товарищи! — начал Ермилов, стоя в проходе на широко расставленных ногах в ярко начищенных яловых сапогах.

Он стоял столь основательно и твердо, что, казалось, никакая сила не сможет сдвинуть его с этого места. Уже в одной его позе сквозила такая убежденность в своей правоте, что и без слов было ясно: велит пойти сейчас на смерть — и все пойдут, даже не отдавая себе отчета, зачем и кому это нужно: пойдут одни из страха, другие от восторга перед неизвестностью, которая всегда заманчивее однообразного настоящего, третьи просто потянутся за всеми.

— Товарищи! — еще раз повторил старший уполномоченный смоленской Чека, вглядываясь в лица сидящих пристальными, цепкими глазами. — Мировая революция, на пороге которой стоит все человечество, — чеканил он каждое слово, будто отдавая команды перед строем, — требует от нас новых усилий и жертв, напряжения всех наших физических и духовных сил. Наш спецэшелон проезжает по местам, которые всего лишь пару месяцев назад были ареной ожесточенной классовой борьбы. Здесь, как вам хорошо известно, несколько лет бушевало контрреволюционное эсеровское восстание под командованием мелкого буржуа Антонова, которое было решительно подавлено героической Красной армией. Наш эшелон есть свидетельство того, что крестьяне новой России бесповоротно и окончательно встали на сторону советской власти, на сторону большевиков во главе с товарищем Лениным. Местные крестьяне, сбитые с толку эсеровской пропагандой, ждут от нас живого примера, живого слова, и мы обязаны дать им этот пример, сказать им это слово воочию. Вот почему мы задерживаемся, вот причина нашей будто бы медлительности. На самом деле это не задержка или медлительность, а политический акт, участниками… почетными участниками которого мы с вами являемся. Поэтому требую от вас особой заостренности вашего внимания на этом политическом акте.

Сидящие зашевелились, некоторые поежились, будто им тесно стало в одежде или еще что. А Ермилов уже перешел к практической стороне дела:

— Что, значит, нам предстоит? Сейчас нам принесут флаг, транспаранты, и мы пойдем на митинг. Потом, после митинга, в народный дом, где нам покажут представление. Кстати, в этом доме располагался один из штабов мятежников… Потом, значит, праздничный ужин. К этому времени подремонтируют паровоз, заправят его дровами и водой, и, едва кончится мероприятие, мы тут же поедем дальше. Такая вот диспозиция. Я уверен, что вы, как истинные большевики и им сочувствующие, покажете пример революционной сознательности, выдержки и политической зрелости. А теперь десять минут на сборы. Построение возле вагона. Будут вопросы?

Егор Михальчук потянул было вверх руку, но кто-то сунул ему под ребра локоть, и он смущенно стушевался, сделав вид, будто не спросить хотел, а почесать голову.

Во все это время Ведун безучастно смотрел в сторону, словно предстоящее мероприятие его не касалось. А мужики, слушавшие речь поначалу настороженно, постепенно потеплели, но не оттого, что на них возложена какая-то там миссия, а оттого, что в их однообразную и тоскливую жизнь, которая им уже порядком надоела, вносится нечто новое, какое-то развлечение, а упоминание о застолье окончательно подняло настроение, и многие блаженно заулыбались. В конце концов, они всего лишь сопровождающие, а куда везти и как скоро, это дело начальства. Конечно, дома лучше, кто ж спорит, но и покататься за казенный счет тоже не так уж и плохо.

Минут через десять, действительно, два парня и девка принесли знамя и два кумачовых лозунга на белых свежеструганных палках. На одном из лозунгов белой краской было написано: «Товарищ крестьянин! Советская власть надеется на твою беспримерную революционную сознательность», на другом: «Голодающим Поволжья — наша бескорыстная крестьянская поддержка и сочувствие».

Сопровождающие построились в колонну по два, развернули знамя и лозунги и не в лад зашагали к бараку.

Лев Борисович Пакус, руководитель группы ВЧК по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом, только что закончил допрос подследственного, крестьянина из Большой Ржаксы, который — по агентурным данным — во время эсэровского восстания командовал ротой повстанцев. Крестьянин у себя был известен под фамилией Кучеров, а — по тем же агентурным данным — в восстании участвовал под фамилией Веселов. Однако никаких документальных доказательств, что так оно и было на самом деле, Пакус не имел. Кучерова-Веселова взяли не в бою, а случайно в деревушке на границе с Воронежской губернией, где он будто бы отсиживался, не желая воевать против советской власти. Ничего, кроме справки на имя Кучерова, при нем не обнаружили, и подследственный решительно отпирался от участия в восстании.

Чтобы разоблачить Веселова-Кучерова, надо было ехать на место, в Большую Ржаксу, опрашивать тамошних жителей, проводить следственные эксперименты, но нет уверенности, что после жестоких карательных мер, принятых по отношению к местному населению, там вообще можно найти каких-то свидетелей, а посылать запросы в лагеря, куда часть бандитов направлена по решению трибуналов, везти кого-то сюда для очных ставок — это такая канитель, что не расхлебаешь и за год.

Лев Борисович устал от бесконечных допросов, от тупого крестьянского упрямства и нежелания признавать даже очевидные, вполне доказанные факты, когда только железная самодисциплина спасает следователя от нервных срывов и соблазнов применить экстраординарные меры.

А тут весьма некстати обострилась чахотка, к вечеру Лев Борисович почувствовал себя совершенно разбитым, его мозг и тело все больше охватывала слабость, и хотелось лишь одного — забраться в тесную и теплую норку, улечься, свернувшись в комочек, никого не видеть и не слышать, ни о чем не думать. Но надо еще перечитывать протоколы, составлять отчет в следственную комиссию, проверять работу подчиненных ему следователей. Правда, подавляющее большинство дел, связанных с антоновским мятежом, уже завершены, кого надо, поставили к стенке, кого отправили в лагеря, кого на поселение в Сибирь, но все равно — работы еще много.

В последнее время к высшей мере приговаривают редко: молодой республике нужна валюта, валюту можно добыть, продавая в основном лес, а лесозаготовки вести некому, вот в Совнаркоме, с подачи Ленина, решено использовать в этих целях осужденных. Об этом Льву Борисовичу рассказал Семен Нуйкин, старый приятель по подполью и эмиграции, приезжавший на Тамбовщину в составе комиссии ВЧК. Что ж, это, пожалуй, правильно, потому что труд — в любой его форме — должен стать основой для формирования человека коммунистического общества. На первом этапе — и принудительный труд, пока человек не привыкнет к нему, как к органической необходимости, как к потребности есть, пить и спать. Если уж труд из обезьяны сделал человека, то из человека, пораженного мелкобуржуазной психологией…