Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Дудник спросил у дежурного, где находятся арестованные крестьяне, и в сопровождении начальника караула спустился в подвал. Это был, по существу, третий этаж, опущенный под землю: все те же длинные коридоры с многочисленными поворотами и двери, двери, двери. Только не деревянные, как наверху, а железные, с коваными тяжелыми задвижками и амбарными замками.

Керосиновый фонарь висит у входа, едва освещая небольшое пространство. Все остальное скрывает глухая тьма. Начальник караула снял фонарь, прибавил фитиля. Шаги их гулко отдавались под сводчатыми кирпичными потолками. Они остановились у одной из дверей. Начальник караула открыл замок и распахнул дверь. В лицо Дуднику пахнуло спертым, гнилым воздухом, испражнениями, неистребимый запах которых остался от первых недель работы следственной комиссии, когда не успевали выводить людей в туалеты и они ходили под себя.

Потом, когда основной поток пленных и арестованных спал, подвальные помещения убирали и мыли, но запах остался, он как бы законсервировался в каменных стенах и сводчатых потолках. Каждый раз, спускаясь в подвал, Дудник испытывал тошноту, пока не переставал эти запахи замечать.

Начальник караула остановился на пороге, поднял фонарь над головой, и Дудник увидел людей, сидящих вдоль стен, одетых разномастно, но во все новое, или, во всяком случае, справное и чистое, будто они собрались в церковь или на свадьбу. Впрочем, одежда их уже изрядно помялась, к ней прилипла солома и всякий другой мусор.

— Давно они здесь? — спросил Дудник у начальника караула.

— Да как утром пригнали, так и сидят.

Мужики зашевелились, начали подниматься на ноги, отряхиваться.

— Сидеть! — рявкнул начальник караула. — Не двигаться! Кого надо будет, вызовем. Вот товарищ следователь до вас пришедши, будет разбираться, кто вы такие есть и чего такого натворимши.

Мужики поспешно опустились на пол и замерли вдоль стен. Ни ропота, ни звука не возникло в этой темной массе, и у Дудника, привыкшего, казалось, ко всему, сжалось сердце. Сам бывший крестьянин, он жалел этих людей, по своей или по чужой воле попавших в передрягу. Кто-то из них, если верить рапорту неизвестного ему Ермилова, убил старшего, вряд ли в этом деле замешаны все, и теперь лишь от него зависит, какая судьба ждет каждого из них.

— Сколько вас человек? — спросил он, обращаясь в темноту, в которой смутно угадывались силуэты прижавшихся к стенам людей.

— Одиннадцать душ, — ответил кто-то неуверенно. — Было двенадцать, так одного устрелили.

— Кто устрелил?

— А бог его ведает, — вздохнул в темноте все тот же собеседник, и ему ответило еще несколько горестных вздохов.

— Кормили их? — спросил Дудник у начальника караула.

— Да у них у самих харчей девать некуда. У каждого по торбе. Наворовамши, небось, — усмехнулся начальник караула. — А кипятку мы им давали и в сортир… извиняюсь… водили.

— Кто у вас старший? — снова обратился Дудник в темноту.

— Нету старшего, устрелили, — откликнулся все тот же голос, но уже увереннее.

— Вот вы и подойдите сюда, — приказал Дудник, и темнота в дальнем углу зашевелилась, на свет лампы вышел мужик в овчинном полушубке, с окладистой бородой. Он стянул с головы заячий треух, засунул его за веревку сидора, горбившегося у него за спиной.

— Как фамилия?

— Хмелевич моя фамилия, а зовут Антипом. Из деревни Годичи будем, Валуевической волости, Смоленской губернии. Жито и бульбу голодающим Поволжья везли. Да вот не довезли, товарищ-гражданин начальник. А куды шалон подевался, так об этом нам не звестно, — словоохотливо продолжал Антип Хмелевич. — И как дома по прибытии отчет держать будем перед всем миром — полный туман и никакой ясности… Ты б нас не держал тута, товарищ-гражданин начальник. Не виноватые мы и никто из нас Ведуна не убивал… Царство ему небесное. Извиняюсь, Ведуновского Миколу Митрича. Родитель у него, вишь ты, из поляков происходил, но человек хороший, положительный, худого об нем ничего сказать не могу.

Хмелевич говорил, обращаясь к начальнику караула, плотному здоровяку, не принимая коротышку Дудника всерьез. Дудник, однако, привык к этому и находил такое отношение к себе забавным. Его, секретного агента чека, и антоновцы всерьез не принимали, видя в нем мальчишку-пастушка, сопливого оборванца, потерявшего в этой круговерти родителей и свой угол. А это был самый ценный разведчик в окружении командующих карательными красными войсками Антонова-Овсеенко и Тухачевского.

— Ну, хорошо, пойдем со мной, — бросил Дудник и, резко повернувшись, зашагал по коридору.

Хмелевич замялся было, но начальник караула, отступив несколько в сторону, бросил сквозь зубы:

— Чего стоишь, лапотник! А ну двигай быстрее за товарищем следователем! Да сидор свой оставь! Дере-евня, мать твою!

Хмелевич торопливо сбросил с плеч сидор, кинул его в темноту, уронил шапку, нагнулся было за ней, но начальник караула снова рыкнул на него, и он поспешил вслед за маленьким следователем, чувствуя, как деревенеют ноги от подступающего страха.

Только шестым по счету, уже глубокой ночью, попал к маленькому следователю Касьян Довбня. Он примостился на табурете, подобрал под себя ноги, сложил на коленях руки и застыл в ожидании вопросов.

Маленький следователь совсем не был похож на чекиста Рафаильского, командовавшего в паровозном депо в девятнадцатом году, тем более на того Рафаильского, каким он стал. В маленьком следователе не было ничего страшного, и все же, хотя Касьян не чувствовал за собой никакой вины, ему казалось, что он уже никогда не увидит ни своей Меланьи, ни детей, ни родителей, ни родных Луж. Из мрачной комнатушки с зашторенными окнами, освещенной пятилинейкой, коптящей при каждом движении воздуха, Лужи представлялись ему тем уголком земли, где жизнь течет спокойно и надежно, где не может ничего случиться страшного.

Ох, не зря Меланья так убивалась, так супротивничала этой поездке. Видать, бабье сердце так устроено, что чует беду загодя, как та собака приближение непогоды. И мужики, возвращавшиеся с допросов, своим поведением подтверждали неминуемость надвигающейся беды, на все расспросы сокрушенно крутили головой, отвечая одно и то же:

— Вот попадешь к энтому коротышке, тогда узнаешь.

А коротышка, повозившись с бумагами, угомонился и, направив свет лампы в лицо Касьяна, точно растворился в сером воздухе. Из этого воздуха и зазвучал вдруг приятный и несколько усталый голос:

— Ну, Касьян Ксенофонтыч, рассказывайте, что там у вас произошло.

Касьян встрепенулся, ему показалось, что если он сам, без понукания, расскажет все без утайки, то следователь отнесется к нему с пониманием, поверит, что он говорит правду, и отпустит домой. А уж домой-то Касьян согласен идти даже пешком.