Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Хорошо, Артемий, составь подробную записку и отправь ее в Москву, в ВЧК. Дело это не наше, пусть там и занимаются. А мужиков отпусти, устрой их на проходящий поезд, и пусть едут домой. Выясни, кстати, и насчет продовольственного эшелона… куда он подевался.

— А как с погибшим? Они же захотят взять его с собой, чтобы предать земле там, на родине… Родные все-таки там у него, жена, дети…

— Пусть забирают. Организуй им гроб и что там еще положено в таких случаях. Да сам этим не занимайся, а поручи от моего имени нашему начхозу. Он в этих делах разбирается лучше.

Дудник поднялся, пошел к двери, остановился в нерешительности, через плечо посмотрел на Пакуса.

— Вы считаете, Лев Борисыч, что я неправильно вел дело?

— Нет, Артемий, я так не считаю. Большего из этих крестьян и я не вытянул бы. И выводы ты тоже сделал весьма обоснованные. Я всегда говорил, что голова у тебя работает хорошо. — Помолчал, вздохнул. — Учиться тебе надо, Артемий. Вот покончим с этими делами и отправим тебя учиться.

— А вот вы упоминали Ермилова…

— Ермилов, Ермилов… — Лев Борисович прикрыл глаза рукой, заговорил раздумчиво: — Судя по описаниям, этого Ермилова я знавал в эмиграции. Он был большим специалистом по всяким щекотливым делам. Похоже, в этом же качестве его используют и сегодня. Впрочем, это лишь предположение. Я тебе о нем расскажу как-нибудь потом, на досуге…

Хотя еще не было семи часов, но темнота уже более часа окутывала город. Темнеть же начало где-то сразу после обеда, как только небо затянуло низкими облаками. Из них, как из решета, то сеяло мелкой водяной пылью, то вдруг прорывало гулким потоком почти летнего дождя.

Наступила такая пора года, когда Ермилов чувствовал себя особенно неуютно и неприкаянно. Его охватывала меланхолия, сменяющаяся вспышками беспричинного гнева и лихорадочной активности, которая, однако, редко была плодотворной. Но проходила пора межсезонья, — а такое с ним случалось и ранней весной, — и он успокаивался, становился самим собой, то есть тем Ермиловым, каким его знали товарищи по партии: спокойным, уравновешенным, уверенным в себе и решительным.

А началось это с ним после того, как австрийский филер в темной подворотне венской окраины ударил Ермилова кастетом в висок. Удар был страшным, пришелся в правый висок, — видать, филер был левшой, иначе Ермилов не пропустил бы этот удар, — но, перед тем как потерять сознание, он успел выстрелить и доплестись до явочной квартиры. Случилось это в одиннадцатом году, и с тех пор он не знает, как избавиться от своей хвори.

Раньше, до революции, в такую вот пору межсезонья Ермилов устраивал себе отпуск, устранялся от дел на месяц-другой, забивался в какую-нибудь глухомань и занимался вырезыванием из дерева всяких фигурок. В Швейцарии, например, у него эти фигурки даже покупали и платили неплохие деньги. Товарищи несколько раз советовали ему обратиться к психиатру, но обращаться в период депрессии, когда Ермилову становились ненавистны человеческие лица, он не мог, опасаясь срыва и случайного разоблачения, когда же депрессия проходила, обращаться к врачам не имело смысла. Да и некогда было.

Во Франции, во время войны, хворь будто отпустила Ермилова, разве что возникали внезапные головные боли, но полковой врач, мсье Лоран, давал ему какие-то порошки — и боль стихала, но не уходила совсем, а как бы разливалась по всему телу, делая его тяжелым и вялым.

Сейчас у Ермилова наступила именно такая трудная пора. Она тянется уже с месяц, порошки из местной аптеки, которыми снабжает его аптекарь-еврей, не помогают, но нечего и думать, чтобы отойти от дел, переключиться на собственную персону: столько лет отдать подготовке пролетарской революции, столько сил положить ради ее торжества и столько принести жертв, чтобы теперь, когда революция в России стала фактом и требует исключительной жертвенности от каждого революционера… — нет, сейчас не до болячек, не до себя самого.

Правда, некоторые товарищи считают, что именно теперь-то и пришло время расслабиться и как-то компенсировать те невзгоды и лишения, которые выпали на их долю при царизме… Одни ударились в личную жизнь, в строительство семейного очага, другие — в обогащение, третьи, из тех, кто примкнул к революции, когда она вполне укоренилась на русской почве, пролезли во власть и пользуются ею без всяких церемоний, лишь прикрываясь болтовней о гегемонии пролетариата и революционном долге, четвертые набросились на баб, будто восполняя долгие годы воздержаний.

Впрочем, бабы вышли на первый план и у вполне революционно устойчивых товарищей. Более того, на этой почве многие из них будто взбесились от укуса какой-нибудь похотливой и особо плодовитой мухи. Да и бабы пораспустились, вешаются на любого встречного-поперечного, но особенно на тех товарищей, которые при должности. «Что естественно, то не стыдно» — такой нынче вышел лозунг, вызывая в русском народе брезгливость и отвращение. В добавок ко всему, у многих членов партии возникла уверенность, что революция вряд ли победит в ближайшем будущем во всем мире, а советская власть в России не сможет удержаться без поддержки мирового пролетариата, следовательно, надо пользоваться моментом: когда-то еще доведется, если доведется вообще.

Опять же, НЭП — Новая экономическая политика. Черт его знает, куда она приведет! Едва ее объявили, тут же откуда-то повылазили недобитые буржуи и всякие дельцы, открылись фабрики и фабричонки, кустарные мастерские, промыслы, артели, акционерные общества, коммерческие рестораны и магазины. И все там появилось, но за бешенные деньги. Деньги снова стали мерилом человеческого благополучия и счастья. Вместе с тем — и это тоже надо отметить как факт весьма существенный — потихоньку поднимались и государственные предприятия: здесь открывался один цех, там два-три, где-то ковали плуги, бороны, делали гвозди, лопаты, серпы и косы. Но эти побеги нового отношения к труду тонули в буйном чертополохе частнособственнического предпринимательства, к которому потянуло и многих бывших революционеров.

Това-арищи… Нет, называть таких неустойчивых людей товарищами — это уж слишком: они не достойны столь высокого звания. И вообще не достойны называться революционерами. Может, даже жить не достойны при таких-то взглядах и таком поведении… Они не думают о том, что на них смотрит простой народ, те же рабочие и крестьяне, ради которых совершалась революция, что святость этой революции целиком и полностью зависит от святости ее ревнителей. А ревнители…

Вспомнился один комиссар полка, ставший директором коммерческого ресторана, и как тот объяснял свое перерождение изменившимися обстоятельствами. И от одного этого воспоминания Ермилов почувствовал, как удушливая ненависть перехватила дыхание и в голове забили гулкие молоточки. Он сжался, напряг всю свою волю, стал считать, подчиняя ритм счета стуку молоточков, но то и дело со счета сбивался.