Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Все-таки Лайцен хреновый чекист, если послал одного Колесника. Против Ермилова даже двое не гарантия, что они выполнят возложенную на них задачу.

Ермилов закрепил свечу на выступе стены, еще раз обыскал Колесника, забрал удостоверение чекиста и еще какие-то бумажки, сунул в карман, сел на пустой ящик, достал кисет.

Наконец-то он мог закурить. Если даже Колесник не один, другие объявятся еще очень не скоро, если объявятся вообще, а в это время он вытряхнет из Колесника все, что тот знает.

Ермилов курил и смотрел на лежащего у его ног товарища по партии и по работе. Как ни крути, а действительность поворачивается почему-то чаще всего таким боком, какого теоретически вроде бы не должно в природе существовать. Он чувствовал неуют, будто собственная кожа — не его, а чужая: она жмет, зудит там и сям, ее хочется сбросить и подставить голое тело под острую струю воды…

Этот Колесник — он, кажется, из приказчиков, и уж совершенно точно — бывший эсер. Если разобраться, чуждый для дела революции классовый элемент, и, следовательно, Ермилов имеет моральное и идейное право отправить его на тот свет…

Ермилов вдруг заметил, что в последнее время ему приходится в подобных случаях все чаще убеждать себя в своем моральном и идейном праве. Вот и споры с Ведуновским… О чем тут, собственно, было спорить? Нет, спорил и три дня только тем и занимался, не предпринимая никаких шагов для выполнения своего задания, упустил время, а дальше импровизировал, как бог на душу положит. Вот оно и вышло сикось-накось. А ведь раньше все было значительно проще. Но только ли потому, что сейчас классового врага распознать стало труднее и приходится это делать по каким-то косвенным признакам? И при этом мучиться и доказывать себе еще и еще раз, что ты был прав, что это было нужно для мировой революции. Или он сам поизносился и в нем дал трещину какой-то внутренний стержень?..

Ермилов еще раз вгляделся в тупое и невыразительное лицо Колесника, будто ища в нем ответа на свои мысли, но лицо Колесника действительно ничего не выражало, как, скорее всего, не выражало бы ничего и лицо самого Ермилова, окажись он на его месте.

Ермилов жадно курил злой самосад, и мысли его, против воли, прыгали с одного на другое, но не находилось какой-то самой главной, которая бы успокоила и все расставила по своим местам. Ему снова вспомнился Алексей Курчевский, однако не нынешний, растерявшийся, а прежний, более чем пятнадцатилетней давности: вот он сидит на лавке в рабочем бараке, пощипывает свою реденькую бороденку и сводит самые сложные вопросы человеческого существования к элементарному математическому действию, вроде того, что дважды два — четыре. Эта простота была столь убедительна, что Ермилов не раз приходил в изумление, как это он сам не додумался до такого.

Вот и Ленин говорит, что для управления страной вовсе не нужно иметь семи пядей во лбу и университетского образования, а достаточно уметь считать хотя бы до десяти: сколько продуктов произведено и скольким человекам его надо раздать, сообразуясь с классовым положением и трудовым вкладом.

Конечно, Ермилов давно уже знает, что все это не так просто, но для того, чтобы убедить нерешительного, колеблющегося, нужна именно такая простота. У того же Ведуновского в его рассуждениях все тоже очень просто и убедительно, а только значительно проще и убедительнее — Ермилов усмехнулся — оказалась пуля.

А еще вспомнился разговор путиловцев на том давнем митинге в ожидании приезда Зиновьева, то есть на другой день после убийства Урицкого и ранения Ленина, — разговор о том, что учет и распределение продуктов почему-то оказался не в руках малограмотных рабочих, а в руках пронырливых и весьма искушенных в этих делах евреев, заполонивших обе столицы, будто революция делалась специально для них, чтобы они могли прибрать к своим рукам все, что раньше принадлежало русской буржуазии.

Конечно, еврей еврею рознь, однако…

Ах, как не хватало сейчас Ермилову простых человеческих слов! Куда подевалась его всегдашняя решительность? Он морщил лоб, глубоко затягивался дымом, обжигая губы и пальцы, но простое решение на ум не приходило, оно пряталось за сложными построениями из привычных фраз и лозунгов.

Итак, вот Колесник, который шел убить своего товарища по партии, вот сам товарищ, которого шел убить…

А может, он шел не за этим, а чтобы вернуть Ермилова в губчека, потому что там что-то стряслось?..

Че-пу-ха! Посыльные так не ходят. Они летят сломя голову, топая сапогами и сипло дыша прокуренными легкими; они… да просто: Колесника не послали бы посыльным. Вот это и есть самая простая мысль, которая оправдывает подозрения и поступки Ермилова.

Колесник шевельнулся, издал протяжный слабый стон, зашарил руками, оперся на них, сел. Затем его рука медленно потянулась к голове, дотронулась до затылка и отдернулась.

Пальцы, испачканные кровью, сложились в щепоть, потерлись друг о друга, проверяя ощущение. Черная тень, отбрасываемая Колесником на стену, беспомощно качалась и вздрагивала.

Ермилов усмехнулся, наблюдая за ним и предвидя каждое его движение.

Вот он поднес руку к лицу и раскрыл глаза: пальцы точно были в крови, и Колесник разразился долгим и жалобным стоном.

— Хватит охать, — произнес Ермилов. — Не так уж сильно я тебя погладил, чтобы ты сопли распускал.

Колесник повернул голову, посмотрел на Ермилова, спросил, явно пытаясь выиграть время:

— Это ты, Ермилов? Где это мы? — и снова застонал, качнулся, и будто нечаянно пробежал пальцами по карманам, проверяя, есть ли там оружие.

— На том свете, — мрачно пошутил Ермилов, внимательно следя за Колесником. — Ты, Валериан, ваньку-то не валяй. Выкладывай начистоту, зачем шел за мной?

— Так это… О го-ос-споди! — снова заохал Колесник, сжимая руками голову. — За что это ты меня так, Ермилов?

— Вот что, парень, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, я тебя прикончу.

— Да ты что, Ермилов? Я же говорю: Кривоплясов послал меня за тобой, потому что ты там какую-то бумагу не подписал, а ему с этой бумагой завтра надо быть на заседании тройки… Уж я не знаю, что это за бумага, а только он сказал: «Дуй скорее за Ермиловым, пока он не ушел далеко». Ну, я и… А ты, видать, подумал невесть что… — обретал всегдашнюю наглость Колесник. — День тяжелый был — я понимаю. Сам иногда после дежурства идешь домой, а в голове черт знает какой сумбур и неразбериха. Это бывает, по себе знаю. Хорошо еще, что голову не проломил…

Ермилов коротким тычком сунул дуло револьвера в лицо Колеснику, тот охнул и отлетел к стене. Из его разорванной щеки густо закапала черная кровь.

— Ты за кого меня, сука, принимаешь? За такого же кретина, как ты сам?.. Бума-ага, побежа-ал, догна-ал, — передразнил Колесника Ермилов. — Ты меня, приказчичья твоя душа, знаешь! Я шутки шутить с тобой не стану. Ну!