Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Колесник выдержал паузу, вглядываясь в лицо Ермилова, но лицо это ничего не выражало, и тогда он выбросил последний козырь:

— Орлов-Смушкевич завтра вечером должен приехать и вступить в должность вместо Пинкуса, которого переводят в Минск! У меня распоряжение самого Пинкуса встретить Орлова за две остановки до Смоленска и сопровождать до места. Соображаете? Я думаю, что у Самуила Марковича нет никакого желания иметь вас в качестве своего подчиненного.

В голове у Ермилова будто сгустился мрак: ни единой мысли, лишь тело по давно отработанной привычке как бы само по себе оставалось готовым ко всяким неожиданностям, да глаза зорко следили за каждым движением Колесника.

— Та-ак, — устало произнес Ермилов, прикрыл глаза, а рука его с револьвером опустилась.

И в то же мгновение Колесник дернулся, взмахнул рукой, но, опережая его, грохнул выстрел, и Колесник переломился пополам, из руки его выпал обломок кирпича.

— С-сука, — прохрипел Колесник, заваливаясь набок и выгибаясь, будто сопротивляясь какой-то силе, пытающейся согнуть его и сжать в комок. А когда Ермилов, взяв свечу, перешагнул через него, направляясь к окну, прошептал просительно: — Ермилов, пристрели бога ради… жжет.

— Ничего, это ненадолго. Потерпи. Сам виноват.

И задул свечу.

Через полчаса из окна покосившейся хибарки выбрался старик, аккуратно прикрыл за собой ставни и заковылял через грядки. Одет он в драный полушубок, на голове нелепо топорщился заячий треух, за спиной горбился сидор. Старик опирался на суковатую палку и приволакивал ногу.

Выйдя в поле, он перестал ковылять, пошел легко и быстро. Через час достиг железной дороги, затаился под разлапистой елью. Вскоре послышался шум поезда, показался светящийся глаз паровоза, мимо медленно поплыли товарные вагоны, крыши которых были забиты мешочниками. Старик отделился от дерева, звуки его торопливых шагов заглушил стук колес. Он пробежал немного, затем схватил рукой за скобу, подбросил вверх свое тело, и через некоторое время уже устраивался на тормозной площадке, втиснувшись между двумя мешочниками.

Покинул Ермилов поезд, едва тот миновал мост через тихую речушку Вопь, заросшую камышом и кувшинками. На станции Ярцево он появился поздним вечером, за несколько минут до прихода московского пассажирского. По перрону ходили два парных патруля из солдат местного гарнизона, да возле дверей вокзала торчал человек в коротком пальто и фуражке, которые носили в основном приказчики.

Ермилов знал, что московский поезд состоит из двенадцати вагонов, одиннадцати жестких и одного мягкого. Мягкий всегда прицепляют вслед за двумя почтово-багажными. Так было, по крайней мере, до сегодняшнего дня. Орлов-Смушкевич наверняка едет в мягком.

Поезд опоздал почти на час. Когда он остановился, к мягкому вагону подошел человек в кожанке, в кожаной же фуражке со звездой. Человек вырос будто из-под земли, предъявил проводнику удостоверение на имя Колесника Валериана Степановича, сотрудника смоленской губчека, посланного встретить товарища Орлова и сопроводить его до места.

— В телефонограмме номер купе написан не четко, — произнес чекист хрипловатым голосом. — Не то пятое, не то шестое… — И выжидательно уставился на проводника.

— Восьмое, — с готовностью сообщил проводник. — Ваш товарищ вдвоем едут-с. С дамой-с.

— Да, я знаю, — произнес Ермилов, убирая в карман удостоверение Колесника, и поднялся в вагон.

Вот и восьмое купе. Дверь полуоткрыта, за откидным столиком сидит женщина лет тридцати пяти с коротко остриженными черными волосами, в расстегнутой кожаной куртке, пьет чай, обнимая стакан двумя сухими ладонями с длинными пальцами. У женщины продолговатое лицо неправильной формы, обрывающееся внизу мелким вдавленным подбородком. Появившегося в дверях незнакомца она встретила настороженным прищуром черных глаз, в которых отражались огоньки двух керосиновых фонарей, висящих над дверью.

— Моя фамилия Колесник, — представился Ермилов. — Я из Смоленской губчека. Товарищ Пинкус послал меня встретить товарища Орлова и сопровождать до места…

— Товарищ Орлов вышел, — произнесла женщина неожиданно мелодичным голосом, но таким, каким говорят иностранцы, учившие русский язык не в России, и пояснила: — Он отлучился на пару минут. А вы пока, будьте любезны, предъявите ваши документы.

Ермилов протянул женщине удостоверение Колесника и снова отступил за дверь, всякий раз поворачиваясь и наклоняясь таким образом, чтобы лицо оставалось в тени.

Женщина вытащила из сумочки очки, воткнула дужки в густые прямые волосы, принялась изучать документ, иногда поглядывая на Ермилова.

В конце слабо освещенного коридора показался человек среднего роста, несколько полноватый для своих сорока семи лет, с обширной лысиной, большими ушами и толстыми губами, вокруг которых кустилась рыжеватая растительность. Он шел враскачку, криво ставя короткие ноги в сапогах бутылками; топорщились песочные бриджи на широких малиновых подтяжках, белая бязевая рубаха расстегнута, из ворота лезет седовато-желтый волос. В левой руке, на сгибе, вафельное полотенце, в правой какая-то коробочка. Черные навыкате глаза настороженно щупают фигуру Ермилова, стоящего в пол-оборота к дверям купе.

Ермилов никогда не видел Орлова-Смушкевича, но одного взгляда ему хватило, чтобы понять: перед ним как раз тот человек, за которым он безуспешно гонялся по всей Европе в начале четырнадцатого года. Улики против этого Орлова-Смушкевича были настолько неоспоримы, его роль в аресте и даже смерти некоторых товарищей была столь очевидна, что на какое-то мгновение Ермилов позабыл, в каком времени он существует. Ему показалось, что четырнадцатый год все еще не кончился, что не было революции и гражданской войны, что все эти годы он только и делал, что преследовал неуловимого Орлова, и вот наконец наступил долгожданный миг неизбежной с ним встречи, которой отдано столько сил, столько нервной энергии, и теперь все зависит от его, Ермилова, выдержки и самообладания.

Приложив руку к фуражке, надвинутой на самые глаза, и щелкнув каблуками, как это всегда делал щеголеватый Валериан Калесник, Ермилов отступил чуть в сторону, давая Орлову возможность пройти в купе, и доложил:

— Товарищ Орлов! Сотрудник Смоленского губчека Колесник послан в ваше распоряжение товарищем Пинкусом в качестве сопровождающего.

— Очень миво со стороны Совомона, — проворчал Орлов, пожимая Ермилову руку мягкой и слегка влажной ладонью. — Видать, он уже покончив с контгеволюцией и угововщиной, и ему уже нечем занять своих сотгудников… Не знаете, довго мы будем здесь стоять, товагищ Колесник?