Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

— Да чтоб мне… — начал было снова Колесник свое нытье, но, услыхав щелчок взводимого курка, осекся и уже другим, хриплым от напряжения голосом, произнес: — Лайцен меня вызвал и велел тебя ликвидировать.

— За что?

— Сказал, что ты не выполнил приказ и личные интересы поставил выше интересов партии и революции. Сам знаешь, как это делается.

— Поня-атно, — тихо откликнулся Ермилов. — А ты не подумал, Валериан, что и тебя самого могут вслед за мной отправить к праотцам?

— А что прикажешь делать? Отказаться? Возразить товарищу Лайцену и сказать, что у меня насчет товарища Ермилова другое мнение? И где бы я был после этого?

Колесник говорил с горькой иронией, и Ермилов подумал, что, пожалуй, он ошибался, принимая Колесника за недалекого человека. И вообще в последнее время он что-то частенько стал ошибаться в оценках способностей людей, с которыми ему приходилось иметь дело. Может, оттого, что переоценивает собственные способности и силы? Может, его неудачи последних лет связаны как раз с этим?

Ермилов несколько расслабился, повернулся к Колеснику боком и снял пальцами нагар со свечи.

— Но если ты меня не ликвидируешь, тебе все равно крышка, — проговорил он, и в его голосе Колесник услыхал сочувствие, заволновался, заговорил торопливым шепотом:

— Нам с тобой, Александр Егорыч, так и так крышка. Если Лайцен велел тебя ликвидировать, то это он не по собственной воле, а по приказу из Центра. Твое прошлое всем известно и… и что сам Дзержинский про тебя знает, и даже, поговаривают, Ленин. Так что Лайцен сам по себе на тебя руку поднять не может. А коли такая директива пришла из Москвы, значит, жизни тебе не будет. Да и мне тоже, если задание провалю. Нам с тобой, Александр Егорыч, заодно надо быть. Россия большая, затеряемся как-нибудь. Да и не хотел я тебя убивать! Вот честное слово! Лайцен еще собирался дать мне напарника, но я сказал, что и сам управлюсь, имея в виду совсем другое, в том смысле, что как только встречу тебя, так все и расскажу. А уж если бы мы вдвоем, так вдвоем оно уж точно, вдвоем — куда тебе деться? А только я не уверен, что Лайцен вслед за мною не послал кого-то еще. Для контроля. Он, Лайцен-то, с виду простачок, тихоня, ан нет — хитер, ходы просчитывает на много вперед. Уж я-то знаю, можешь мне поверить.

— Откуда? — Ермилов прислонился спиной к стене, чувствуя, как мутная волна озлобления снова накатывает на него: значит, и в Лайцене он тоже ошибался, а этот мозгляк, этот лавочник…

Колесник, не поднимаясь с полу, чуть придвинулся к Ермилову, заговорил еще тише и торопливее.

— Как откуда! Вот ты даешь! Я же его, Лайцена-то, Генриха Оттовича, еще с тринадцатого года знаю! Мы ж с ним входили в одну рижскую боевую группу… еще в партии социалистов-революционеров. Херсонского губернатора в тринадцатом — это мы прихлопнули. Да-а. Вот еще откуда. По тем временам всем нам вышка грозила, но… бог миловал, бог миловал…

Колесник еще придвинулся к Ермилову, незаметно шаря у себя за спиной по каменному полу, на котором много было всякого мусора, битого камня и стекла.

— А еще есть данные, что Лайцен связан с меньшевистским подпольем, — голос у Колесника сделался вкрадчивым, будто к чему-то подбирающимся, и Ермилов удвоил внимание. — Может, приказ на вашу ликвидацию исходил из этого подполья. У нас поговаривали, будто вы, Александр Егорыч, на это подполье выходить стали, вот они и забеспокоились.

— Что-то ты болтаешь не то… Какое еще подполье? С чего ты взял? У кого — у вас? — бросал вопросы Ермилов сквозь стиснутые зубы. — Да говори громче: здесь нас никто не услышит.

— Вот я и говорю, — еще несколько подвинулся Колесник. — Когана-то вы знаете. Это который из наробраза. А Коган, между прочим, бывший меньшевик. Он в большевики записался только в этом году: ему что в большевики записаться, что в католики — один хрен. Но меньшевистские корешки, сами понимаете, остались. Да вы, Александр Егорыч, и сами знаете. Опять же, гляньте: латыши да евреи, да всякие инородцы! Прямо плюнуть некуда! Им русского человека пустить в распыл ничего не стоит. Ведь Жигурса Лайцен за вами не послал, а послал меня, а мы с вами русские — вот в чем дело: чтоб русский русского. Опять же, у вас такие заслуги перед партией, а вы в рядовых сотрудниках ходите. Они вас наверх не пускают, потому что им русский наверху не нужен и даже опасен. Нет, Александр Егорыч, бежать нам с вами надо. В этом все спасение. Да и революция… Была пролетарская, а теперь неизвестно какая…

— Бежать, говоришь? Может, к банде какой примкнуть? Да и как же ты побежишь от жены своей и от детишек? Они-то ведь под Лайценом останутся.

— Да что жена и детишки! — хихикнул Колесник. — Жену еще найти можно и детишек настрогать хоть дюжину. Не в этом суть. Суть в том, что революция загибается, жиды ее на свой лад поворачивают, они все по своим кагалам растащат, а мы с вами как были голь перекатная, так ею и останемся. Теперь пришла пора о себе подумать, а не о мировой революции. Мозги нам пудрят этой революцией. Западный пролетариат что-то не шибко-то… Одни мы, дурачки, уши развесили: «Мировая революция! Мировая революция!» А кому она нужна, мировая-то революция? Одним жидам она и нужна. Потому как они по всему свету разбросаны и до власти охочи до последней степени…

— Вот как ты запел, — усмехнулся Ермилов, сам с некоторых пор относящийся к евреям с необъяснимым предубеждением. — Вот когда нутро твое поганое открылось. Теперь понятно, почему вы с Лайценом спелись. То-то ж я смотрю, что вы будто родные с ним. Значит, пока Лайцен у власти, так ты вокруг него увиваешься, а как приперло, так готов продать его вместе с потрохами. Хорош гусь, ничего не скажешь.

— Да ничего мы не спелись! Вызвал, приказал — и все тут. Но я уверен, что дело не в том крестьянине, которого вы пришили в спецпоезде, а дело… — Колесник замолчал и многозначительно посмотрел в окаменевшее лицо Ермилова.

И было отчего лицу окаменеть: Ермилов-то полагал, что о его задании знают лишь двое: предгубчека Пинкус и его зам Лайцен. А оказывается… Неужели и сотрудники, которые были с ним в спецпоезде, тоже догадались о миссии Ермилова и причине смерти Ведуновского? Если это так, то дело его действительно швах.

Ермилов с трудом разжал похолодевшие губы, процедил:

— Так в ком дело? Чего тянешь?

— В Орлове дело, вот в ком! — выпалил Колесник.

— В ко-ом? — Ермилов так весь и сжался от неожиданности, однако ни один мускул на его лице не дрогнул. Да и свеча горела за его спиной, оставляя лицо Ермилова в тени. — В каком еще Орлове?

— Как в каком? Будто вы не знаете… В том самом, в Смушкевиче Самуиле Марковиче, за которым вы еще до войны охотились, да упустили. А этот Орлов, между прочим, нас с Лайценым от петли спас в тринадцатом, у него связи — о-го-го! Поговаривали, что он сотрудник Всемирного еврейского центра, то есть для него лично не имеет значения, кем быть: большевиком, агентом русской полиции или еще кем. Он предпочитает быть всем сразу. Орлов сейчас в Москве, и, самое главное: его назначают к нам председателем губчека. Вот!