Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Пристальный, изучающий взгляд подследственного Кучерова отвлек Льва Борисовича от мысли, вернул к действительности. Едва взгляды их встретились, Кучеров тут же опустил глаза и принял вид сиволапого крестьянина.

«Да, с этим Кучеровым-Веселовым еще придется повозиться, — устало подумал Лев Борисович. — Хитрая бестия. Не исключено, что его связи простираются далеко за пределы Тамбовщины. Волна восстаний сейчас катится по Уралу и Сибири, сообщают, что и на Украине неспокойно, и даже рабочие во многих городах проявляют недовольство, дело доходит даже до поломки машин и механизмов. Все это, разумеется, стихия и только стихия, но если не принимать решительных мер, она может самоорганизоваться… Что касается Кучерова… Или Веселова?.. Впрочем, какое это имеет значение? Лет десять-пятнадцать трибунал ему все равно впаяет, а под какой фамилией он пойдет, не столь уж и важно».

Придя к такому решению, Лев Борисович позвал караульного и велел отвести арестованного в камеру. Проводив взглядом его сутулую фигуру, решил, что на сегодня хватит. Он прикажет организовать что-нибудь поесть, но сперва чаю, горячего, крепкого.

Лев Борисович уже чувствовал запах крутого кипятка и жар железной кружки, впитываемый иззябшими пальцами. Боже мой! Как давно он не жил в нормальных условиях! И как недавно это было: уютная комната, мягкая постель, чистые простыни, почти изысканный завтрак, книги, прогулки в горы, умные собеседники, доброжелательные обыватели… Швейцария! Два с небольшим года жизни недалеко от Лозанны… Там он чувствовал себя здоровым и полным сил… творческих сил. В то время он готовил к печати сборник своих стихов. И вдруг война, революция — и все пошло прахом. То есть не все, разумеется, а спокойная, сытая, умная жизнь.

Конечно, революция — это благо, это то, чему, собственно, он посвятил свою жизнь, но, если положить руку на сердце, революционером без революций быть куда удобнее, особенно, если находятся люди, поддерживающие твое весьма сносное существование. Но революция, увы, совершилась, и совершилась в России, так что деваться некуда. А иногда так хочется покоя и уюта, так хочется забыть всю эту грязь, кровь и… А главное, не таких тяжких последствий он ожидал от революции, да и не только он один. Казалось, что как только будет свергнута старая власть, через какое-то время организуется жизнь, похожая на жизнь в той же Швейцарии: крестьяне будут работать на своей земле, рабочие — на своих заводах, а он, Лев Пакус, и его товарищи по партии займутся интеллектуальным трудом — в том смысле, что станут наверстывать упущенное для самообразования время, одни станут писать воспоминания о революционной работе, другие будут путешествовать, третьи… Боже, чего только не грезилось в те благословенные и невозвратные времена! Как наивны они были, как трудно было представить себе и эту грязь, и ожесточение гражданской войны, и тщетные надежды на мировую революцию.

А ведь его, Льва Пакуса, стихи слушали Троцкий, Каменев, Аксельрод. И одобряли. Вот только Ленину он почему-то читать свои стихи не решался. Хотя и очень хотел. Что с того, что они не понравились Крупской! Пошлая и ограниченная женщина, волей случая оказавшаяся рядом с неугомонным человеком, большим любителем создавать в революционном движении все более радикальные фракции, куда он затаскивал неустойчивые элементы, который — при всем при этом — весьма неожиданно вознесся на самую вершину революционной волны. Никто тогда этого не ждал, как, разумеется, никто не ждал, что в октябре семнадцатого власть сама упадет в руки большевиков…

Впрочем, почему — сама? Ничто само собой не падает и не делается. Слишком много сил и средств было затрачено, чтобы власть таки упала. А уж не подобрать ее… Но сделать это удалось — как ни странно — исключительно ленинцам. А остальным — в том числе и ему, Пакусу, — ничего не оставалось, как примыкать к победителям.

Ну, как говорится, бог с ними! История разберется, кто был прав, а кто виноват. А вот стихи…

Помнится, Крупская, выслушав некоторые из них, свое истинное отношение к ним попыталась скрыть за ничего не значащими фразами, но он-то сразу понял, что она просто-напросто в поэзии ничего не смыслит. Скорее всего, и Ленин тоже в поэзии не разбирается. Однако он притягивал Пакуса своим особым положением в среде эмигрантов, своими взглядами, болезненной нетерпимостью к мнению оппонентов. Вот Троцкий — совсем другое дело.

Ленин… Пакус так до конца и не смог разобраться, что же из себя представляет этот человек. Он казался предсказуемым и в то же время… Нет, все остальные, окружающие Пакуса люди, были значительно понятнее. Тем более — свои, евреи. А Ленин… О нем говорили, что его предки порвали с иудаизмом, приняли православие, тем самым обеспечив себе карьеру и даже дворянское звание. В результате получилась гремучая смесь азиатчины с европеизмом, где азиатчина явно преобладала. Не исключено, что именно поэтому Ленин и оказался наиболее пригодным к роли лидера.

Такие вот парадоксы.

Но Ленин сейчас в Москве, а он, Лева Пакус, на Тамбовщине, вместо самообразования и сочинения стихов, сочиняет протоколы предварительного дознания…

Но что Ленин без таких, как Пакус?! То же самое, что Бог без выдумавшего его Человека.

В дверь постучали, затем она приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся начальник дежурной части и замер в неловком положении, держась за косяк.

— Ну что там, Тимохин? — спросил Лев Борисович, откидываясь на спинку стула.

— Разрешите доложить, товарищ Пакус? Там пригнали мужиков, которые убили своего руководителя… это самое… делегации. Тут вот старший оперативной группы Смоленской Чеки товарищ Ермилов рапорт оставил, в рапорте все сказано.

— Ермилов, говоришь? — встрепенулся Пакус. — А где он сам?

— Ермилов-то? А он убыл. Сдал мужиков под расписку, оставил рапорт, а сам убыл, поскольку его группа прикомандирована к спецэшелону. Так что убыл с эшелоном, товарищ Пакус.

— Какой он из себя, Ермилов этот?

— Да как вам сказать, Лев Борисыч? — дежурный просунулся в комнату целиком, остановился в двух шагах от стола. — Такой, знаете… хмурый такой и… и шрам… Вот здесь вот шрам у него, — ткнул Тимохин пальцем себе в правый висок. — Махонький шрамик. Едва заметный.

— Рапорт у тебя с собой?

— Так точно, товарищ Пакус, с собой! — Дежурный сделал еще два шага и протянул Льву Борисовичу запечатанный конверт. — Разрешите идти, товарищ Пакус?

— Иди, Тимохин… Впрочем, нет, подожди.

Лев Борисович вскрыл конверт, вынул из него серый листок бумаги, исписанный торопливым почерком и стал читать, быстро бегая глазами по строчкам. Подняв голову от бумаги, он велел Тимохину позвать к себе следователя Дудника и принести горячего чаю.