Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953

Лишь кое-где виднелись скромные зеленя озимых, да редкий пахарь брел за плугом, налегая на рукояти и заплетаясь ногой за ногу. А за спиной его черными демонами взлетали и опадали грачи, сборщики птичьей подати.

На восьмой или девятый день остановились на каком-то полустанке. Ведун понесся искать начальство и выяснять причину задержки. Пропал вслед за ним и Ермилов. Пока они где-то шлялись, отцепили паровоз, и мужики решили, что не плохо бы и пообедать. Дневальные, назначенные от охранников и сопровождающих, принялись чистить картошку. Запахло жареным салом и луком. Двоих отрядили в деревушку, черневшую соломенными крышами на взгорке в двух верстах от железки, за самогонкой. Ясно было, что скоро с этого полустанка не выбраться.

День выдался ветреный, прохладный. По небу неслись встреч солнцу рваные облака, опроставшиеся над какими-то другими лесами и полями, может даже, над далекой отсюда деревней Лужи, про название которой кто-то еще в стародавние времена сочинил частушки:

А в Лужах, надо сказать, луж почти никогда не бывает, какие бы дожди ни лили: обосновалась деревня на пригорке, почвы песчаные, дождь кончился, снег сошел — и уже сухо.

Касьян стоял в тамбуре перед открытой дверью и смотрел, как посланные за самогонкой мужики топают по обочине разъезженной дороги, поблескивающей кривыми колеями, наполненными водой. Дорога тянется меж лоскутными, как одеяло, полями. Там и сям сиротливо мокнут под дождем скирды соломы, на слегах, торчащих из них, сидят нахохлившиеся кобчики. Около дальнего леса чернеют пятна скотины на порыжевшем выпасе, слышится заливистый лай невидимой отсюда собачонки.

— Мда-а, — произнес стоящий рядом Петрусь Ивашкевич, комсомольский секретарь из деревни Микуличи, что совсем на другом от Луж краю волости. — Тут, гля-кось, сплошь одна елка, а с ее жару мало. У нас же, наоборот, все дуб да береза, да сосновые боры. Береза и дуб — на дрова, а сосна — на лучину.

— Это так, — согласился Касьян. — Елка — она наподобие пороху: блеску много, а тепла мало.

Из ближайшего леса выползла пароконная телега, доверху груженая чурбаками. Низкорослые коняги, опустив головы почти до самой земли и вытянув шеи, чуть ли ни падают, напрягаясь в постромках, оскользаясь по разъезженной мокрой дороге. Рядом с телегой вышагивает мужик в треухе и коротком зипуне, подергивает вожжами, широким замахом охаживает коняг хворостиной.

— А вот ты гля-кось, дядя Касьян, — степенно говорил Петрусь. — Вроде и здесь Расея, а местность совсем другая, леса, избы, даже мужики и бабы-и те какие-то не такие, как у нас. Чудно.

— Оно, конечно, Расея, — прохрипел Касьян, выпуская из ноздрей дым. — А только Расея — она, брат… Вот у нас в депо со всех мест люди робили и даже из таких, что представить себе невозможно, а как посмотришь — все одинаковы, хоть ты в зипуне, хоть в свитке, хоть в спиджаке или еще в чем. Главное — не одежа, а внутренность человеческая, то есть на что она направлена, к какой такой самостоятельности. Вот ты, положим, на земле робишь, другой — на фабрике или на железке, третий в торговом деле. Отсюда все и происходит, всякая самостоятельность и особливость. У меня вот тесть извозом занимается…

В это время со стороны приземистого барака показались Ведун и Ермилов. Шагали они ходко, будто опасались опоздать на поезд, хотя паровоз как укатил куда-то, так не видно и не слышно.

— В баню бы сейчас, — прохрипел Касьян, вспомнив, что сегодня суббота и отец наверняка затопил баню. Он почесал грудь под пиджаком, потрогал горло, сделал последнюю затяжку и бросил окурок на землю.

Ведун и Ермилов шагали по шпалам, то семеня, то делая широкие шаги, точно путевые обходчики, проверяющие состояние шпал и рельсов. Чем ближе они подходили, тем яснее становилось, что что-то произошло или должно произойти, и Ведун этим весьма озабочен. По виду же Ермилова не скажешь ничего: он хмуро смотрел прямо перед собой, иногда что-то отрывисто бросал расстроенному Ведуну, то ли утешая его, то ли убеждая.

Не доходя шагов десяти до зеленого вагона, идущие разом остановились и уставились друг на друга. Оба невысокие ростом, коренастые, только Ведун светлорус, но с обветренным кирпичным лицом, а Ермилов, наоборот, темноволос, но лицом светел, потому что, видать, больше по кабинетам рассиживает.

Остановились они, и Ведун, всплеснув руками, воскликнул своим высоким голосом:

— Так там же люди мрут с голоду! Вот я об чем! Это и есть самый политический момент!

— Ничего, не перемрут, — жестко и невозмутимо обрезал Ермилов. — Не одни мы о голодающих заботимся. Сейчас вся партия, вся, можно сказать, советская власть на это нацелены. Даже рабочие из других стран отрывают от себя нелишний кусок и посылают нам. А политический момент состоит в том, что народ это должен видеть и осознавать как явление всемирной пролетарской революции. Народ должен видеть, как прорастают ростки народной же сознательности, которые затаптывали в грязь буржуи и помещики, и что сознательность эта прорастает как следствие революции и руководства большевистской партии. Для него, для народа, главное не в том, сколько ртов ты накормишь, а сам факт.

— Фактом сыт не будешь! — снова взвился Ведун. — Может, сейчас, пока мы с тобой языком чешем, малое дитя умирает на руках у матери. Матери-то этой что с твоей всемирной революции и политического момента?!

— Выбирай выражения, товарищ Ведуновский! — воскликнул Ермилов. — Я — большевик, а большевики языками не чешут. Наконец, у меня инструкция из центра о проведении политических акций по пути следования эшелона с продовольственной помощью голодающим Поволжья. И мы с тобой, как члены одной партии, должны эти инструкции выполнять неукоснительно. Ты не можешь знать положения на местах. Там, в Нижнем, может, уже столько эшелонов скопилось, что их не успевают разгружать. Поэтому и наш задерживают, чтобы не создавать заторов.

— Тем более глупо, — не сдавался Ведун. — И люди без дела маются, и вагоны зря простаивают, и паровоз. Или у советской власти уже всего так много, что и девать некуда?

— Вагоны, паровоз, люди… — презрительно скривил тонкие губы Ермилов. — Все это чистой воды демагогия и оппортунизм. Я не желаю вдаваться в эту мелкобуржуазную полемику. А паровоз, к тому же, да будет тебе известно, прицепят только тогда, когда будет завершено политическое мероприятие… в соответствии с указанием центра.

И Ермилов решительно шагнул к вагону. Ведун, обреченно махнув рукой, поплелся за ним, больше обычного припадая на раненую ногу. Касьян и Петрусь Ивашкевич, которые слышали этот спор, подались внутрь вагона, будто их тут и не было.