Йожеф Лендел - Избранное

— Лучше всего железнодорожникам, — заметила мать. — Пенсия — это верное дело.

— Ой, не говори, свояченица! Я-то знаю что к чему. Мне известно, сколько мяса покупает жена железнодорожника: так, по губам помазать! Да что там железнодорожник! Есть у нас покупатель, школьный инспектор. Глянь-ка в его книжечку в конце месяца. На одной картошке сидят. Правда, детишек у них пятеро; тут уж государство ни при чем. У этих учителей времени свободного некуда девать, вот они и рожают детишек, — рассмеялся он. — В нашей округе только коммерсанты одни мясом питаются.

— Пока не разорятся, — перебила его тетя Юльча.

— Ну, это дело другое, — захохотал дядя Тони. — Но жир-то и тогда при них остается.

От смеха лицо и шея его стали лиловыми. Такого же цвета было у него лицо, когда они с тетей Юльчей поднимались в квартиру. А тетя Юльча, словно раскормленная гусыня, тяжело отдувалась. Внизу, в лавке, толстые ручищи тети Юльчи опирались на стойку кассы, а груди ее под двойным подбородком горой возвышались над стойкой. Поднявшись домой после закрытия лавки, она уже в прихожей закричала: «Ох, мама, помогите мне скорее снять корсет!» Корсет с треском расстегнулся, и тетя Юльча с облегчением вздохнула. Грудь ее опала, фигура расплылась. Но зато тетка сразу же стала мягче и приветливее.

А вот хилые девчонки по-прежнему оставались безжалостными. Они называли Пишту не иначе, как «чернорабочий», когда снисходили до общения с ним. Они издевались над его штанами, и Пишту это задевало больнее, чем кличка, потому что тут они были правы. Мать всегда покупала ему штаны ниже колен, чтобы он не вырастал из них! Разумеется, штаны не дожидались, пока Пишта вырастет из них, частенько он даже нарочно их рвал, потому что злился и огорчался, что так медленно растет. Ему хотелось носить длинные брюки, как у взрослых, но напрасно он упрашивал мать, брюк ему не покупали.

«Радуйся, что мал. Человеку только и счастья-то, покуда он ребенок».

Но Пишта даже дома не испытывал никакого счастья оттого, что он еще ребенок, в Пеште же он совершенно одичал — этакий загнанный в угол чужак. Дети здесь ходили совсем в коротеньких штанишках, не доходивших до колен, и в носочках. Дома такие штаны и носочки были только у сына управляющего. У того была даже пони и собственная площадка для игры в крокет. Пишта мечтал подружиться с ним, ему так хотелось взять пони под уздцы. А вдруг тот мальчик разрешил бы ему немного посидеть на лошадке?.. Или хотя бы потрепать пони по лоснящейся холке? Ну, а на худой конец поиграть на площадке в крокет. Но родители не позволили. Пиште запрещено было даже близко подходить к площадке для игры в крокет да и к самому дому управляющего.

Отец не снимает шляпу перед управляющим. Тот хоть и господин, а сам в холуях у других ходит. Жена у него молодая и собой красавица. Пишта знал, чувствовал: она и вправду очень красива (обладатель пони и крокетной площадки, мальчишка с физиономией похожей на индюшиное яйцо, был ее приемным сыном), но, почти незримая в ореоле своей красоты и нисходившего от нее аромата, она даже кивком головы не удостаивала мать Пишты. «Эта даже со старой докторшей не здоровается», — говорили заходящие в их дом жены ремесленников. «А своего старика мужа она…», — ив присутствии Пишты начинали шептаться. Они всегда и всюду шептались, но он все равно знал, о чем они говорят. И все же был на стороне красивой жены управляющего, и ему очень хотелось побывать там, где есть пони, площадка для игры в крокет и такая красивая мама…

Здесь же, в Пеште, ребята даже в футбол на пустыре играют в коротких штанах. Он тоже с удовольствием погонял бы мяч на пустыре, но его туда не пускают. Тетя Юльча сказала, что там играют «разные мальчишки». И такие, родители которых просят мясо в долг, и мальчик, чья мать хотя и рассчитывается всегда наличными, но вот «отца-то у ребенка нет». «Тут всякой твари по паре», но есть и «очень приличные люди». К примеру, в этом же доме на четвертом этаже живет один пожилой «его высокоблагородие». В Пеште нельзя дружить с кем попало. Тетя Юльча не разрешает дочерям выходить на улицу. «У них есть книги, куклы, и пусть себе дома сидят, разве что к подругам можно иногда сходить».

А вот Пишту никуда не пускали.

Чаще всего он простаивал у входной двери в подъезде. Тетя Юльча и это хотела запретить ему. Но тут вмешалась бабушка: «Пускай его постоит». Но ходить дальше порога ему не разрешалось. Вертеться под ногами в лавке — тоже. «Меня это отвлекает. А я ведь с деньгами работаю», — говорила тетя Юльча. В квартире же безвыходно торчали отвратительные девчонки, и приходилось просиживать на одном месте.

Они уже пробыли в Пеште целую неделю.

— Надевай выходной костюм, — как-то приказала ему бабушка. — Поедем смотреть город.

В тот день они с бабушкой на двух трамваях добрались до Парламента. Там они снова сели на трамвай, чтобы ехать в Буду. Но тут бабушка повздорила с кондуктором: их билет оказался недействительным. Бабушка лгала, для кондуктора это было очевидно. Он скорее посмеивался над ней, чем ругался, но при этом явно намерен был высадить их.

— Дурят несчастную старуху, — пробормотала бабушка и со слезами на глазах извлекла наконец монету из глубокого кармана своего черного платья.

В Буде, у кассы канатной дороги, по которой они собирались подняться в крепость, бабушка во что бы то ни стало хотела купить Пиште детский билет.

— Втяни голову в плечи, — шипела она своим беззубым ртом.

— Лучше я не поеду, — заупрямился Пишта.

— Осел, — прошамкала бабушка. И с недовольным видом заплатила за два взрослых билета.

Из вагончика канатной дороги, похожего на небольшой шкаф, мальчик все смотрел на трос, по которому бежали ролики. Трос казался тонким, Пиште было страшновато, но он старался, чтобы ни бабушка, ни кто другой не заметили этого. Особенно бабушка: ведь она, того гляди, могла рассказать это двоюродным сестрам… Но они поднялись так быстро, что Пишта едва успел глянуть вниз.

С площади Дис они вошли в собор Матяша. Там было прохладно, пахло ладаном, гулко отдавались шаги. «Пойдем-ка отсюда», — приказала бабушка и поспешила наружу.

Из всего королевского дворца они осмотрели только громадные, очень красивые решетчатые ворота, внутрь войти было нельзя.

— С этой стороны больше можно увидеть, — сказала бабушка, — сюда надо приходить в день святого Иштвана, во время крестного хода. Пошли, а то у меня ноги болят.

Они медленно просеменили к Цепному мосту и на омнибусе переехали на другой берег.

— Ну вот, теперь ты видел Будапешт, — сказала бабушка, когда они вылезли из омнибуса.

В полдень они уже были дома.

А потом Пишта опять простаивал день-деньской в углу у входной двери, словно собачонка, у которой на ошейнике нет позвякивающего жетона, и она знает: ее может отловить любой живодер.