Йожеф Лендел - Избранное

Сейчас здесь, в машине, он решил, что заберет с собой отца. Жена поймет, что это его долг. Да и какой он был бы врач, если бы по отношению к собственному отцу не сдержал клятвы врача, данной всему человечеству?..

Ему хотелось приехать к отцу на рассвете, когда в доме еще только встают, взглянуть на неприбранные постели.

Постель старого Адамфи сестра Маргит содержит в образцовом порядке. А его отец… в какой постели спит он? Ограничивать стариков в еде и питье в теперешнее время не принято, у отца есть пенсия, к тому же от всех ему почет и уважение — словом, у него есть все. Но, взглянув на его постель, он увидит главное: любовь или равнодушие к отцу со стороны домашних… А впрочем, как бы там ни было, все равно отцу с ним будет лучше…

Когда машина подкатила к деревне, на востоке зеленоватыми и белесыми красками пробивался рассвет. Амбруш Яром узнал «мочило» — старое болотистое озерцо, где в давние времена замачивали коноплю. Зимой после школы они каждый день сбегались сюда в сапогах, подбитых гвоздями, кататься на льду. Сапог то и дело с разгону наскакивал на торчащие из-подо льда охвостья жухлой осоки, они падали, ушибались, синяки не сходили с боков и коленок, но все было им нипочем. А в этом году зимы почти и не видели… Наверное, и неделю не продержался лед на озерке, которое сейчас казалось зеленым, — первое ярко-зеленое пятно, увиденное им сегодня на рассвете.

Амбруш Яром опоздал, молодой врач забыл, как рано встают в деревне весенней страдой. Брат уже надевал на плечо сумку с провизией, откуда торчали уголки чистого холста. В постели нежились только дети.

Невестка налила из кувшина пенящееся парное молоко.

— Где отец? — едва успев поздороваться, спросил Амбруш.

— Сеять пошел, — засмеялся брат.

— Тракторист еще собирается, а пенсионер уже сеет?

— Да ведь вы знаете отца, — рассмеялась невестка. — Попробуй его удержи, коли он что затеял! — Невестка смеялась, но не от злого сердца, глаза ее светились добротой.

— Пошли, сам увидишь, — предложил брат.

Женщина стала поднимать детей, а братья вышли во двор.

— Садись, — сказал Амбруш Яром и открыл дверцу машины.

— Сиденье маслом заляпаю. Давай-ка уж лучше на моем испытанном…

Мотоцикл, тарахтя и стреляя, мигом вынес их за околицу. Когда они поравнялись с трактором, Амбруш Яром тронул плечо брата.

— Твой, что ли?

— Мой!

— Останови.

— Давай лучше подвезу.

— Пешком доберусь. Далеко тут?

— Да не так уж оно и далеко. Сразу как поднимешься, за холмом.

Спустя считанные минуты Амбруш Яром был уже на самом верху небольшого пологого холма, откуда и вправду увидел отца.

Отец шагал по пахоте, удаляясь от Амбруша, спиной к нему. Сделает шаг, остановится, рука его описывает правильный полукруг. Снова шагнет, остановится, и снова рука взлетает в широком взмахе, словно кресты кладет пред алтарем.

Отец одет во все черное, а на шее сзади два белых крылышка, похожих на уголки салфетки, повязанной малому ребенку.

Размеренным шагом доходит он до конца полосы, поворачивает… Теперь он идет навстречу Амбрушу. На шее у него висит что-то белое, напоминающее торбу. Старик сделает шаг, остановится, и, будто благословляя, рука его описывает размашистый полукруг. Новый шаг — новый взмах руки: человек постепенно приближается.

— Отец!

Старик всматривается из-под ладони. Только теперь он замечает сына.

— Амбро! Никак, ты? Сейчас, сынок… — И опять он делает шаг, встает, запускает руку в белую холщовую торбу и разбрасывает семена.

Наконец он подходит к сыну и протягивает жесткую руку.

— Добро, сынок, что отца не забываешь.

— Я думал, отец, вы на пенсии. — Молодой человек не выпускает большой заскорузлой руки старика.

— Так я и есть на пенсии.

— Да что-то непохоже, — улыбается Амбруш. Крепость отцовской руки радует сына.

— Сеять, вишь, срок…

— А тракторы что же?

— Они само собой. Я ихнего хлеба не отбиваю. Но вот отсюда, — отец кивает на большой, с завязанным верхом мешок, — я засею не меньше, чем любой трактор.

Мешок лежал точно на том месте, где кончалась пашня.

— А что сеете?

— Или не видишь?

Амбруш нагибается к земле.

— Конопля?

— Она самая.

— А ведь раньше у нас коноплю не сеяли.

— Дед твой сеял. И теперь снова поняли, что надо сеять, потому как стоящее это дело. — Он освободился от холщовой тряпицы, висевшей у него на шее наподобие люльки, сел на мешок и жестом пригласил сына сесть рядом. Потом погладил суровый холст. — Мать-покойница ткала, еще до замужества. На кровать этот холст никогда не стелили.

— Берегли?

— Только этот кус, единственный. Берегли к севу, чтобы выходить словно бы на праздник.

— Ах вот оно что… — улыбается сын.

— Ты вон трактор помянул. С трактором оно, конечно, легче, но ведь в нашем хозяйстве и лошадь нужна, и живой человек, сеятель. Вот, может, приспособят с самолета сеять — тогда другое дело.

— Сеять с самолета? Неужто и до такого додумались?

— Покамест нет, но и то сказать: кто мешает? — Он засмеялся. — Полоть, слышь, уже машины пропалывают. А что, лихо пошло бы дело! Сеять-то я еще могу, а вот в прополке меня и внук обставит. Детские косточки, они гибкие.

— Это верно. А как, отец, по душе вам кооператив? — смущенно спрашивает Амбруш.

— Не в том дело — по душе иль не по душе, потому как куда ж без него? А у нас кооператив хороший! Мне вот пенсию дали, нужды ни в чем не имею. И сеять я вышел не оттого вовсе, что нужда подгоняет.

— Я затем приехал, отец, чтобы забрать вас в Пешт, с нами жить будете.

— В Пешт? Ну уж нет, сынок. Опять же, эту свою невестку я хорошо знаю. А твою жену всего раз и видел, да и то на свадьбе…

— Уверяю вас…

— Согласен, хорошая она у тебя. Но я все же останусь здесь, у этой невестки. Не привык я менять жилье, как рубаху. Да и к чему, мне уж недолго тянуть осталось.

Руки у отца по-прежнему сильные. Но врач изучает взглядом лицо, шею отца. Старик худ, цвет лица у него подозрительно серый. Как высохшая от зноя земля в августе… Амбруш Яром многое может узнать по цвету лица, недаром он учился у преемников профессора Адамфи.

— Какое там недолго, — начинает он с привычной профессиональной бодростью. — Еще со своей пештской внучкой спляшете!

— И спляшу! Только не с нею, а с твоей племянницей, у той через неделю после пасхи свадьба. А уж до будущего года едва ли… что ты там ни говори…

Отец развязывает мешок и наполняет зерном сложенный вдвое холст, который сейчас еще больше напоминает суму, в какой батрачки когда-то носили в поле детей. И прежде чем ступить на пашню, велит сыну:

— Ступай домой. Я ужо скоро кончу, к двенадцати буду дома.

Но Амбруш не двигается с места; следы отца ровной цепочкой тянутся по рыхлой и волглой весенней земле… В августе, знает Амбруш, земля эта высохнет, станет серой, как лик отца.