Ангел Каралийчев - Весна

— А спички на что?

— Там же турки хозяйничают.

— Начо турок не боится, — крикнул Начо и бросился через ущелье к горящему городу.

Добравшись до огромного пожарища, ополченец на мгновенье заколебался — идти ли ему налево, через Бадемлик, или направо, через густые заросли черешни. Несколько минут он вглядывался в стоявшие на окраинах Загоры одинокие мазанки, еще не охваченные пламенем, затем осторожно пополз направо, но вскоре натолкнулся на бесконечный турецкий лагерь. Он увидел островерхие палатки, костры, винтовки в пирамидах и решительно свернул к городу. Он бежал по улицам, мимо горящих домов, перепрыгивая через трупы зарубленных людей, обугленные балки, валявшуюся повсюду домашнюю утварь. Обожженный, задыхающийся, Начо достиг Чадыр-могилы и нашел то место у белевшей в темноте Новозагорской дороги, где он потерял своего молодого начальника. Луны не было. Только высоко в небе мерцали звезды. Начо споткнулся о труп. Нагнулся, стал ощупывать: холодные руки, плечи. Чиркнул спичку — турок. Побрел дальше…

Светало. На левом берегу Тунджи, у колеса маленькой ветхой мельницы, стояли двое часовых и смотрели на юг — в сторону ущелья. Красное, как гранат, небо бледнело. От реки веяло упоительной прохладой. Вдруг за ивами послышался плеск. Кто-то переходил реку. Кто-то шел к мельнице. Часовые вскинули ружья, прицелились.

— Эй, уберите ружья! Или не видите, что это я? — раздался голос Начо. Часовые, узнав его, опустили оружие.

Еле держась на ногах от усталости, Начо вышел из реки и побрел по песку. На плече он нес Алексея Оленина. Голова и руки прапорщика безжизненно свисали. Тяжело вздохнув, ополченец осторожно опустил своего раненого командира на траву. Затем пощупал его лоб, приложил ухо к груди. Долго слушал.

— Не остановилось, — сказал он, — бьется. Спас я моего милого Алешку!

И Начо вытер лоб рукавом рубахи.

Прошло три недели. Засыпанная градом пуль, вспаханная снарядами турецких орудий, напоенная героической кровью русских солдат и болгарских ополченцев Шипка была уже при смерти. На горных склонах лежали трупы более чем трех тысяч ее защитников. Оставшиеся в живых скрывались в неглубоких траншеях и за каменными глыбами. Патроны были израсходованы, затворы винтовок сломаны. Солдаты встречали оттоманские орды холодным оружием, камнями и стволами деревьев. Одна за другой замолкали русские батареи — Стальная, Круглая, Центральная… А со стороны Малого Бедека непрестанно ревела, извергая страшное пламя, девятипушечная батарея турок.

Три дня и три ночи у защитников Шипки не было ни крошки хлеба, ни капли воды. В горле пересохло, губы трескались от жажды. Майор Редькин, командовавший ополченцами на вершине святого Николы, приказал сломать древко батальонного знамени и спрятать полотнище, чтобы оно не попало в руки врага. Пушкари вынули замки из орудий. Сулейман-паша бросил на Шипку все свои батальоны. Еще накануне вечером он послал донесение султану.

«В моих руках, — писал он, — обе дороги, которые ведут из Габрова к русским позициям, мною захвачены источники, из которых русские пользовались водой. И если будет на то воля аллаха, и если противнику не удастся спастись бегством, — я его уничтожу».

И вот деспот, угнетавший страну в течение пяти веков, замахнулся окровавленным ятаганом, чтобы разом отсечь головы немногим оставшимся защитникам и водрузить над Шипкой стяг с полумесяцем.

Едва только перевалило за полдень, как в тыл защитников Шипки прорвались первые турецкие солдаты. Начо увидел их с Орлиного гнезда. Он закусил губу и весь задрожал от горя и отчаяния. Ему казалось, что какая-то невидимая и сильная рука, схватив за горло, душит его. В последний раз размахнулся он своим ружьем и прикладом его свалил двух турок, высунувших головы из-за камней и пытавшихся взобраться к нему. Уничтожив врагов, Начо тяжело перевел дух и обернулся. Число турок, отрезавших путь к отступлению, быстро возрастало. Все погибло! Конец! Силы покидали железного болгарина. Его качнуло, как дерево, которому достаточно одного удара топора, чтобы рухнуть. А вот появились и всадники. Летят один за другим вдоль Зеленого дерева. Пошли в наступление! Но почему их по двое на каждой лошади? Сначала Начо показалось, что это турки, и в глазах у него потемнело. Но, потерев лоб, он увидел русские фуражки, обнаженные сабли, взмыленных коней и услышал, как над горами загремело могучее, продолжительное, грозное «ура-а-а!».

Эхо подхватило этот спасительный клич и понесло по лесистым вершинам Балкан. Словно цыплята, на которых налетел ястреб, вмиг рассыпались турки, добравшиеся было до Зеленого дерева. Покатились по оползням и оврагам, бросались вниз головой в пропасти, исчезали в зеленых зарослях Лесной поляны. Это произошло так внезапно, что Начо не успел прийти в себя. В первом всаднике, мчавшемся к Орлиному гнезду, Начо узнал Алешку, своего молодого командира. Спасение! Раскрасневшийся, запыленный, с гневно сверкающими глазами, мчался всадник. Сабля его горела огнем. Это Алешка, никто как он!

Стрелки́ генерала Радецкого, подоспевшие в эту роковую минуту, соскочили с коней, залегли и открыли огонь из своих берданок.

Ружье Начо, замолкшее еще вчера, выскользнуло у него из рук. Начо опустился на землю и широко раскрытыми глазами следил за Алешкой, уже взлетевшим на соседнюю высоту и грозно размахивающим саблей.

— Вот и он меня спас! — прошептали побелевшие губы ополченца, и по щекам его потекли крупные блестящие слезы.

Перевод Г. Молленгауэра и К. Янакиева-Болиева.

В Фачевой корчме поп Трошан из Царева градища затряс всклокоченной своей бородой и так стукнул кулаком по столу, что доверху наполненные горячей ракией граненые стаканы расплескались.

— Не быть мне больше попом, коли в нашем селе завтра появится хоть один из этих красных бюллетеней! Клянусь, вот эту бороду, что до пупа отрастил, обрею напрочь!

— Ты богу кайся, а наперед не зарекайся! — отозвался Тодор — Лягушачий депутат, которому коммунисты не раз жару давали. В селе Тодора не любили и на выборах обычно прокатывали, но начальство своею властью каждый раз распускало красный совет общины, назначало свою тройку и сажало Тодора на председательское место. Управлял Тодор общиной — как бог на душу положит. Транжирил народные деньги. Взбрело ему как-то в голову отгрохать общинный хлев на манер дворца, а сельская школа между тем ютилась в полуразвалившейся халупе, оставшейся еще с турецких времен. Велел понарыть на берегу реки большущие ямы, да так их и оставил. Ямы залило водой, завелись в них лягушки. Народ стал потешаться над ним: «Председатель-то наш лягушек разводит, чтоб на выборах побольше голосов собрать». И окрестили его Лягушачьим депутатом.