Ангел Каралийчев - Весна

В этот момент в коридоре появился очкастый лысый военный с золотыми погонами. Он внимательно оглядел сидящих в купе и медленно пошел дальше.

Солдат вздрогнул: полковник!

— Ну, сейчас вылечу отсюда пробкой…

Не успел солдат договорить, как полковник вернулся, рванул со злостью дверь и крикнул:

— Солдат!

Раненый вскочил и отдал честь.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Ты знаешь, что этот вагон не для тебя?

— Так точно, знаю, господин полк…

— Тогда что ты здесь делаешь?

— В других вагонах не было мест, господин полковник.

— Он ранен, с трудом двигается, а состав действительно переполнен. Здесь есть свободное место, пускай останется, — вмешался штатский.

— Это не ваше дело! А ты на первой же остановке — марш отсюда. Слышишь?

— Слушаюсь, господин полковник!

С треском задвинув дверь, полковник зашагал к своему купе.

Как только поезд замедлил ход, солдат снова взвалил на плечи ранец, снял с полок сумки и, горько усмехнувшись, сказал:

— Выгнали меня из рая. Для них мы не люди. А не выполнишь приказа — в трибунал угодишь.

Пассажир помог солдату добраться до соседнего вагона и устроил его там на тормозной площадке. Руки у него дрожали от возмущения.

Когда поезд тронулся, полковник снова появился возле купе, решив проверить, исполнено ли его приказание. Черноглазый молодой человек, сидевший один, поднялся ему навстречу.

— Вы совершили недостойный поступок, господин полковник.

— Что?! — вскрикнул полковник.

— Повторяю: вы совершили недостойный поступок. Вышвырнули из полупустого вагона раненого болгарского солдата.

— Понимаете ли вы, что такое военные законы?

— Кроме ваших, военных законов, есть еще другие, человеческие, в которых вы, очевидно, не разбираетесь. Этот несчастный хромой солдат — жертва вашего безумия; вместо того чтоб сеять хлеб или хотя бы остаться в госпитале до полного выздоровления, он снова спешит на фронт, а вы даже не позволяете ему провести несколько часов в тепле. Вы просто вытолкали его отсюда!

— Кто вы такой, что позволяете себе разговаривать со мной таким тоном?

— Я — депутат Народного собрания.

— Имя?

— Георгий Димитров, член партии тесняков.

— Куда едете?

— Я не обязан вам докладывать.

— Солдатский бунт намерены поднять! Я вас еще проучу!

— Не вам учить меня, но тот, кого вы вышвырнули, не забудет вас никогда!

Из соседних купе стали выглядывать офицеры. Полковник круто повернулся и, покраснев как рак, со свирепым видом зашагал по коридору.

В этом поезде, следовавшем в 1917 году на Южный фронт, встретились трое. Один — представитель тех, кто, по выражению Антона Страшимирова, позднее «резал свой народ так, как и турок его не резал». Другой — труженик, отец тех ребят, что спустя четверть века взялись за оружие и гайдуцкими тропами Ботева и Левского ушли в горы. Третий был один из величайших мужей нашей эпохи, неустрашимый борец за правду и коммунизм. В тот дождливый день он ехал на Южный фронт, чтобы рассказать болгарским солдатам о первых зарницах Великой русской Октябрьской революции. За описанное нами заступничество он был осужден на три года тюремного заключения…

Моросил холодный ноябрьский дождь. Вагоны толкали друг друга, словно овцы, подгоняемые озлобленным пастухом.

Перевод Б. Диденко.

Повстанец, стоявший на часах у дверей Главного революционного штаба, нажал ручку, открыл дверь и вошел.

Руководитель восстания сидел, склонившись, с красным карандашом в руке над расстеленной на столе большой картой. Сосредоточенно, внимательно изучал ход боевых действий.

— Товарищ Димитров, — тихо произнес часовой, — товарищ Димитров… сладу с ним нет, лезет и все тут.

— Кто?

— Поп какой-то.

— Какой еще поп? — удивленно спросил Димитров и положил карандаш на карту.

— Повстанец из села Медковец.

— Поп? Повстанец? Пускай войдет.

Поп Андрей с шумом переступил через порог и, протянув Димитрову руку, пробасил:

— Я ему говорю: да пропусти ты меня, парень, а он переговоры разводит. Поп Андрей Игнатиев из села Медковец, повстанец! — представился он.

Димитров пожал ему руку и сказал:

— Присаживайся, отче.

Оглядел его с головы до пят.

Камилавка. Раскрасневшееся, потное лицо, смуглое, с лихо закрученными усами, борода всклокочена, побелела от дорожной пыли. Длинная суконная ряса подпоясана кавалерийской саблей. Даже ресницы побелели от пыли. Только глаза горят из-под густых сросшихся бровей. Сверкают, точно раскаленные угли. Не человек — огонь.

Поп уселся, достал из кармана огромный платок и принялся вытирать свой высокий лоб.

— Ну, как там у вас, в Медковце? — спросил Димитров.

— В Медковце-то мы живо управились. Вышибли гидру из седла. Народ подняли. Над селом красное знамя реет. А здесь как?

— Сегодня в три часа Берковица тоже перешла в наши руки. Революционные войска гонят врага к Петрохану. Две дружины — Фердинандская и Белимельская — двинулись через Крапчане, через Белимел и Липен на Врацу. Наши доставили припрятанное габровчанами оружие. И теперь силы у нас окрепли. Мы располагаем десятью тысячами красных бойцов в одном только Фердинанде. Разослали в голодные горные села обозы с хлебом.

— А Лом? — нетерпеливо перебил поп.

— Ты был в Ломе?

— Был.

— Расскажи, — попросил Димитров, впиваясь в гостя тревожным взглядом.

— Да что ж рассказывать… Вчера атаковали мы казарму. Весь город у нас, а казарма в руках противника. Набились туда битком вражины, душегубы вместе с женами да выкормышами своими — все до единого. Мы, медковцы и кривобарчане, ударили со стороны Штырбановой мельницы, да только захлебнулась наша атака.

— Почему? — воскликнул Димитров.

— Да потому что с голыми руками шли.

— Каким оружием вы располагаете?

— Да кто во что горазд. И карабины, и трехлинейки, и берданки. А кто не смог раздобыть себе винтовки, похватали топоры, секачи, железные вилы.

— А у неприятеля?

— У неприятеля на каждом углу по пулемету, знай косит да косит. Из каждой щели винтовка торчит. Пули на нас так градом и сыплются, гранатами швыряют. Да сверх того, вся казарма обнесена колючей проволокой.