Ангел Каралийчев - Весна

Поп почесал в потылице.

— Пойти, что ли, — проговорил он. — Погоди маленько, покуда я соберусь.

И вернулся в дом. Тут Инка неслышно, словно хорек, скользнул под навес, где стояла телега. Принялся лихорадочно шарить в сене…

Между тем в доме пастуха двоюродный брат уже зажег свечу в изголовье больного. Когда поп начал совершать над ним молитву, больной озорно подмигнул двоюродному брату, а когда поднес к его рту ложечку с причастием, облизал губы — до того показалось вкусно, и прошептал:

— Мало…

— Что? — спросил поп, отдергивая ложечку.

— Малость полегчало, — слабым голосом ответил больной.

— Спасибо тебе, святой отец. Никогда не забудем твоей услуги, — сказал, провожая попа, двоюродный брат.

Всю ночь напролет Инка с двоюродным братом сновали по селу: перебирались через плетни, потихоньку стучались в оклеенные бумагой оконца, разносили красные бюллетени. Натруженные крестьянские руки брали их с трепетом, словно искорки неумирающего огня. А те дурни знай торчали у околицы, дрожа от холода и тараща глаза в темноту. Усы и брови их заиндевели на морозе.

Днем все шло так, словно ничего и не было. Выборы проходили тихо и мирно. Только кмет диву давался: никогда столько народу не приходило голосовать. Что-то тут было нечисто. Другой раз силком не затащишь в темную комнатку, а сейчас валом валят и всяк норовит первым пролезть.

Вечером, когда начали вскрывать конверты, стол перед счетчиками так и заалел. Кмет бросил свирепый взгляд на сына и громко засопел. Синяя жила, пересекавшая его лоб, вздулась. Поп Трошан, узнав, за кого отдал народ свои голоса, еще крепче запер на засов ворота и погасил лампу. А на улице перед общиной шумела веселая толпа. Инкин двоюродный брат проталкивался к дверям, высоко над головой размахивая длинной, выкрашенной в красный цвет метлою.

— Дорогу! Дорогу красной метле!

— А что ты с ней делать будешь? — спрашивала молодежь.

— Вымету вон из народной общины прежних управителей вместе с тараканами!

Дружный смех звенел в вечерней тишине.

Перевод Б. Ростова.

Поезд был переполнен солдатами-отпускниками. Они возвращались на юг, к Завою на Черне и Каймакчалану, где смерть продолжала размахивать косой. Там гибли сыны болгарского народа — их рвали англо-французские снаряды, пронзали пули, сметали эпидемии и голод. Стоял ноябрь 1917 года. Двери большей части вагонов были открыты настежь. На деревьях, растущих вдоль железнодорожного полотна, сидели нахохлившиеся мокрые вороны. Солдаты, втиснутые, словно скот, в теплушки, накрывшись брезентом, смотрели на оголенные поля, молча прощались с нивами, по которым брели, бросая семена, унылые молодухи и дети едва управлялись с тяжелыми сохами. На остановках к эшелону устремлялись десятки новых солдат с тяжелыми ранцами за плечами. Они как будто торопились поскорее добраться до мясорубки, опасаясь упустить свое место в очереди. За ними, спотыкаясь, бежали жены с заплаканными лицами; детишки, шмыгая носами, широко раскрытыми глазенками глядели на воинов в заплатанных шинелях, свесивших из дверей вагонов ноги в подкованных сапогах.

Во всем составе был только один пассажирский вагон. Он предназначался специально для офицеров, и солдатский сапог не имел права ступить туда.

Перед полустанком, окруженным пожелтевшими липами, машинист затормозил поезд так резко, что вагоны с грохотом стали наскакивать один на другой. Из комнаты ожидания выскочил солдат с тяжелым ранцем и, прихрамывая, побежал к первому вагону. Следом за ним спешила преждевременно состарившаяся женщина в пестром переднике и черном платке, из-под которого спускались длинные косы. Ее ввалившиеся красивые глаза были заплаканы. Она с трудом волочила две большие, плотно набитые сумки.

— Не найдется ли местечка и для меня? — спросил солдат тех, что, свесив ноги, сидели в дверях.

— Нету, браток. И куда ты, хромоногий, полез? Иди в конец состава!

— Да беги же туда, говорю тебе, там свободно!

Солдат заковылял так быстро, как только мог. Жена тенью следовала за ним. Она останавливалась возле каждого вагона и упрашивала:

— Уступили бы ему место, а? Хромой ведь. Гляньте на него. Ах, господи, только б успеть!

— Беги назад, в пассажирский! Еле тащишься, браток! От англичан небось как заяц бы припустил. Поторопись! — крикнул солдат с трубкой, смахивавший на бродягу.

Кондуктор дал сигнал отправления. Ему ответил свисток паровоза. Женщина закричала.

— Скорее, Венко, беги!

Раненый, напрягая последние силы, взобрался на подножку пассажирского вагона в тот момент, когда эшелон уже тронулся. Жена, на ходу передав ему сумки, еще долго бежала рядом с вагоном. Она не успела даже заплакать. И лишь когда последний вагон прогромыхал мимо нее, словно ударив ее железной рукой по лицу, женщина закрыла лицо передником и зарыдала.

Солдат прошел в коридор, остановился у окна возле первого купе и снял ранец. Опустив его на пол, положил рядом сумки и стал смотреть в окно. Крупные дождевые капли сеткой затянули стекло. Смутно виднелись нивы, которые он когда-то пахал и жал. Деревья бежали назад и, казалось, махали ему оголенными ветвями, посылая свое напутствие. К горлу солдата подкатился комок. Солдат отвернулся от окна и заглянул в купе. Там сидел один человек — красивый молодой мужчина с темными вьющимися волосами, черной, как смоль, бородой и большими блестящими глазами. Штатский.

Встретившись взглядом с солдатом, он потянулся к ручке, открыл дверь и позвал:

— Товарищ, входи, не стой в коридоре, затолкают.

«Чудной человек, — подумал солдат, — назвал меня товарищем», — но потащил сумки в купе. Пассажир помог ему устроиться.

— Из окна заметил тебя, — сказал он. — Сильно хромаешь. Почему ты не полежал еще в госпитале?

— Выписали. Мест, говорят, нету. Привезли тяжелораненых, а нас — тех, кто поздоровей, вышвырнули.

— Куда едешь?

— Искать ветра в поле… у Завоя на Черне. Не знаю, как и доберусь на одной-то ноге.

— Много багажа везешь с собой, братец.

— Это не мой. Рота-то чуть не вся — земляки. Встретят, так все в руки и будут смотреть. Голодный народ, ничего не поделаешь. Гостинцы от жен. Мрет наш брат в окопах с голодухи.

— Наш брат мрет с голоду, а правительство еще и против России пушки повернуло. Мало им одного фронта…