Ангел Каралийчев - Весна

— С чего ты взяла?

— Ах, значит, если случится встретить в лесу какую-нибудь этакую, то Марушку сразу по боку?

— Ты меня не знаешь!.. — скрипнул зубами Тошка и отпустил веточку, которую отвел было в сторону, чтобы дать девушке пройти. Веточка хлестнула ее по лицу. Она метнула в своего спутника гневный взгляд, но промолчала.

Вот и родник. Девушка недолго думая опустилась на колени на влажную землю и принялась с жадностью пить. Одна ее коса соскользнула в воду. А Тошка, чтобы не выпачкать колени, подложил себе палых листьев.

— Береги, береги брючки-то, — сказала свинарка. — Марушка стирать не умеет.

Она села на зеленую травку под каштаном и вытянула свои стройные, обветренные ноги без чулок, в резиновых тапочках.

— Присаживайся, — пригласила она Тошку.

— Рядом с тобой? Только чур не толкаться, — сказал юноша, опускаясь на траву и прислоняясь к стволу дерева.

Солнце стояло высоко в небе. Лес был безмолвен и тих. Лишь еле слышно, точно ребенок в зыбке, лепетал родничок. С дерева падали зеленые колючие шарики, лопались, и из них выскакивали каштаны, похожие на глаза молодой свинарки.

— Ты давеча сказал, что я тебя не знаю. Что ж, тогда расскажи мне свою автобиографию, покуда конь пасется.

— На что тебе моя автобиография?

— А я у нас в кооперативе вроде начальника отдела кадров. И с Марушкой мы, несмотря ни на что, в дружбе… Должна же я знать, что ты за человек. Только уговор: выкладывай, ничего не тая, все как есть, честь по чести.

Тошка почесал за ухом, призадумался.

— Рассказывай, братишка. — И она поглядела на него своими огромными глазами, в которых насмешливые огоньки уже погасли. — Очень я люблю, когда мне рассказывают что-нибудь хорошее, а листья над головой шелестят, шелестят…

«Братишка»… Как она хорошо это сказала! Это слово проникло в самое его сердце и притаилось там, как птенчик под крылышком матери. Не плохая, в сущности, девчонка, только забияка изрядная.

— Мне, — начал Тошка, — особенно хвалиться нечем. Но раз уж ты так настаиваешь, а делать нам все равно нечего, — что ж, отчего не рассказать.

И он заговорил. Поначалу слова с трудом слетали с языка, но мало-помалу он разошелся… Девушка слушала, опершись головой о ствол каштана, полузакрыв глаза. Какие длинные у нее ресницы! Нависли, точно две крохотные стрехи, за которыми спрятались насмешливые ее глаза.

— Ты меня слушаешь? — вдруг спохватился парень.

— Слушаю, — тихо ответила девушка. — Что же дальше?

— А дальше мой старик не захотел вступать в кооператив. У него, видишь ли, забрали виноградник у Белого Камня и дали взамен другой. Не лучше, но и ничуть не хуже прежнего. Виноград уродился — что надо. Но старик уперся: нет — и ни в какую. Так и не снял урожая. Пошли дожди, снег выпал — весь виноград у него снегом и замело. И отец запил. Вечером, бывало, до тех пор домой не явится, покуда из корчмы не вытолкают. Была у нас корова — продал, старая сеялка была — и той не стало. И луг наш у Азмака пропил. Только у нас и осталось, что ослик, на котором мы прежде возили виноград. Однажды смотрю — собирается отец в поле жать. Осла с собой прихватил. Поравнявшись с корчмой, завернул опрокинуть на ходу чарку. Но такой уж он человек — не пьет, не пьет, а начнет пить — удержу нет. Ну, выпил он, голова пошла кругом, забыл, куда и шел. А как деньги кончились, заложил осла, да и пропил. Нашел я его только после обеда — валяется посреди площади и ругается на чем свет стоит. Я чуть сквозь землю от стыда не провалился. Зло меня взяло, и решил я отомстить кооперативу, который довел его до такого сраму. В ту пору в новом кооперативном саду только-только покрылись листвой молодые яблоньки. И вот как-то темной ночью, когда шел дождь, взял я в руки дрючок, пробрался в сад и принялся крушить ни в чем не повинные деревца. Все их покалечил. А когда вернулся домой, спохватился, что меня могут опознать по железным подковкам на сапогах, оставившим отпечатки на мокрой земле. Отодрал клещами подковки и зашвырнул их подальше…

Девушка негодующе вздрогнула, но Тошка притворился, что не замечает ее возмущения.

— На другой день председатель кооператива бай Иван позвал меня и, едва я переступил через порог, приказал:

— А ну, Тошка, подыми ногу!

Я тотчас догадался, зачем ему понадобились мои подошвы и показал правый сапог. Он уставился на мой каблук, где уже не было и следов подковки, и озадаченно покачал головой.

— Чудеса, просто чудеса!

Провел я его таким образом и задумал натворить дел еще похлеще. Собрал целую банду мальчишек. Даже председателев сын Милчо был с нами заодно. Шатались ночами по улицам, дубасили палками по плетням и заборам, дразнили собак, орали во всю глотку, не давали людям спать. Одним словом, безобразничали вовсю. Однажды на посиделках разбили на лампе стекло и давай в потемках гоняться за девчатами. Это переполнило чашу терпения. В тот же вечер шофер Колю и Вытю, ночной сторож кооператива, изловили нас, посадили в грузовик и повезли. Спрашиваем, куда они нас везут, — молчат. До рассвета ехали. Кругом тьма кромешная. Завезли нас в горы километров за шестьдесят от села. Высадили в глухом овраге. Ничего нам не сделали, пальцем никого не тронули. Колю развернул машину, а Вытю обратился к нам с такой речью:

— Вам, — говорит, — не место в нашем селе. Вам, — говорит, — больше подходит в лесу жить, среди зверей. Дерите здесь глотку, сколько влезет, затевайте потасовки с медведями!

Отругали они нас как следует и оставили. Растерянные, пошли мы по лесу куда глаза глядят. Ходили, ходили, а как животы подвело, повернули назад, к селу. Сраму не оберешься! Только на следующий день доплелись. На глаза людям показаться совестно — каждый знал, откуда мы явились. А во мне злоба не унимается. За неделю до того случая ходил я к Азмаку рыбу удить. Рыбы я никакой не выудил, зато вытащил из воды такое, что меня даже страх взял: блестящая коробочка, не больше куска мыла величиной, с обрывком фитиля. Невзорвавшаяся толовая шашка: фитиль погас прежде, чем взрывчатое вещество успело воспламениться. Я тогда со злости себя не помнил и потому недолго думая решил взорвать новую кооперативную молотилку вместе с людьми, которые на ней работали. Брошу, значит, шашку в барабан, и когда молотилка заработает…

Девушка глубоко вздохнула, словно ее душило что-то, в волнении кусала губы. А Тошка, даже не взглянув на нее, продолжал:

— Ночью прокрался я на четвереньках на гумно, подполз к молотилке, бесшумно поднялся на ноги и только успел заложить шашку внутрь, как вдруг за моей спиной — бах! — грянул ружейный выстрел, и пуля просвистела над самой головой. Я — бежать, обезумел от страха. Но когда несся через поля, кепка у меня зацепилась за ветку сливового дерева и упала наземь. Подбирать ее я не стал, потому что Вытю мчался за мной по пятам с ружьем в руках. Еле-еле ноги унес. А прибежав домой, я первым делом выкопал из старого сундука кепку покойного брата. Она была точь-в-точь как моя. Отец много лет тому назад привез их нам с Кортенской ярмарки. Вытащил я эту кепку, положил в головах, лег. Лежу, а самого трясет, как в лихорадке, и сон не берет. Наутро вызывают меня в сельсовет. Там уже все собрались: председатель бай Иван, ночной сторож Вытю, еще кой-какой народ. На столе — толовая шашка. У меня мурашки по спине забегали.